А в ночь, когда умирала собака, — слышал он голос Манина, — все спокойно спали. И я спал.
Так и должно быть, — хмыкал Снегирёв, — каждому — до себя.
Но когда-то было по-другому. Знойным июньским днём мальчик рубил суковатой палкой заросли кусачей крапивы, трещали кузнечики, и небо лопалось от ширины. На душе у него было легко, он знал, что его любят и никогда, никогда не бросят! А потом вырос, полысел и остался один на один с ничто.
Палата была многоместной. На простынях корчились наркоманы, закусив резиновую палку, пучил белки эпилептик. Как на иголки, повсюду натыкались на бегающие кроличьи глаза алкоголиков. Соседом Снегирёва оказался низкорослый шизофреник с раздвоением личности. Вечерами стучали костяшками домино, грызлись, доказывая свою правоту.
Злые вы, — обижался шизофреник, — уйду я от вас.
Уходите оба! — скалились ему в спину.
И опять Снегирёв думал, что никто никого не любит.
Волосы у Манина были жёсткие, а лицо, как у хищной птицы. О себе он рассказывал мало. Говорил, что учительствовал где-то в захолустье, переворачивая дни вместе с листами тетрадей, а площадь потерял в коммунальных баталиях и теперь мыкался по углам. Работать не хотел. «Не сдохну, — вылизывал он чужие тарелки, — не из брезгливых». И Снегирёв подозревал, что в больницу он лёг, как медведь в берлогу, — перезимовать.
Иногда Снегирёв читал в курилке свои стихи. Строки были скверные, в них рифмовались «кровь» и «любовь», но несли болезненную печать автора.
И Манин жадно слушал.
Серый, с проплешинами снег лез под решётчатые окна. Весь день говорили о самоубийстве, приставляя палец к виску, до хрипоты спорили, а под конец сошлись на ванной и вскрытых венах. А ночью Снегирёв видел сон. Будто он несёт в прачечную грязный саван. «Постирайте», — просит он. Но саван возвращают такой же грязный. И он понимает, что с прошлого не смыть пятен.
Проснулся Снегирёв в холодном поту.
— Хнычем, — вместо приветствия ухмыльнулся Манин, свесив ноги с кровати, — а всё оттого, что кишка тонка.
Снегирёв недоумённо покосился.
— Бритва-то всегда под рукой, — Манин провёл по шее ребром ладони.
По стеклу билась муха, в углу протекал умывальник.
— Жизнь, как наркотик, — каркнул Манин, — когда действие прекращается, нужна эвтаназия.
С воткнутым в потолок пальцем он был похож на библейского пророка.
— Да-да, когда мерзость людская в петлю загонит, нужно, чтобы кто-то стул выбил!
В его глазах заиграли чёртики. «Сумасшедший», — решил Снегирёв.
— На себя намекаете?
Заскрипев пружинами, Манин отвернулся.
Врач принимал этажом ниже, но Снегирёв не мог спускаться на лифте. Едва кабина захлопывалась, как начинало казаться, будто его засасывает чёрная дыра, точно замурованный, он движется в ад. Ему хотелось кричать, хотелось опять стать ребёнком. Слушая его, врач снисходительно кивал и, сощурившись, ставил галки, которые превращались в таблетки.
К разговору Снегирёв вернулся за обедом, ковыряя вилкой сардину:
В одиночку умирать страшно. Вокруг теснились больные, пахло кухней.
Даже рыба на нересте скопом гибнет. Манин поднял глаза:
За компанию и жид удавился.
У Снигирёва разыгралось воображение, ему уже рисовались детали. А ну как другого на тот свет отправишь, а сам задержишься?
— На вас можно рассчитывать?
Манин долго молчал, кроша хлеб в постный суп. Потом, коротко хохотнув, нагнулся к Снегирёву:
— Когда припрёт — пожалую!
После выписки Снегирёв первое время всё ждал: ни сегодня — завтра его пригласят к смерти. Порой у него появлялось желание опередить Манина, наложив на себя руки, но он сдерживался. «Успею ещё, — доказывал он перед зеркалом, перебирая воздух пальцами. Манин не являлся, видимо, по тем же причинам. У него тоже появился двойник, тень, смертельный друг, который в любой момент мог потребовать жизнь. Снегирёв ждал, и постепенно это ожидание, смешанное со страхом и куражом, придало жизни забытую остроту, возвращая ей давно утраченный вкус. Ничтожнейшее событие — полёт шмеля, застигнутый на заре клочок неба, удачно сложившаяся строчка — приобретали теперь особую значимость, наполняясь смыслом, как это было в потерянном раю.
«Смерть, как комар в ночи: зудит — а не видно», — вспоминал он присказку Манина. Но теперь смерть обрела конкретные очертания. От их затеи веяло безумием. И это тоже придавало существованию таинственный, скрытый от других смысл.