И, сострадая, полюбил людей.
Выдумывал он и новые миры. Но дальше сатиры его фантазия не шла, как из ксерокса, у него выходили вселенные-пародии, вселенные-шаржи, такие же испорченные, как и Земля. В них также вспыхивали войны, гибли дряхлые, изверившиеся цивилизации вместе с их кумирами, богами, представлениями о счастье, на их месте расцветали новые, в которых, однако, всё повторялось. Экипажи с лошадьми сменяли автомобили, дам под вуалью вытесняли девушки в джинсах, а на смену фракам приходили футболки, но мировое дерево по-прежнему поливалось слезами. Вселенные, которые мысленно рисовал Бариблат, отражали его земной опыт, и их обитатели не были счастливы. «Счастья, как денег, на всех не хватает», — думал Наум. Но причина была в том, что он лепил их по образу и подобию, и они повторяли своего создателя — одинокого и отчаявшегося.
Над нами не отец, а отчим! — роптали люди. — Мы хотим счастья, а он с нами не делится!
Нам предоставили свободу, и теперь всё в нашей воле!
А если воля в том, чтобы отказаться от свободы?
Глаза, которыми мы смотрим на Бога, это глаза, которыми Бог смотрит на нас. И Бариблат со скукой слушал эти разговоры. Он видел, что и они создавали Бога по своему образу и подобию, что мир — это пустой экран, на котором можно показывать любое кино.
И показал своё, в котором отвёл себе главную роль.
Теперь у него было всё, и если раньше молодые девушки обходили его за версту, то теперь от них не было отбоя.
Скажи честно, — разглядывал он очередную избранницу, — ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?
А ты? — эхом возвращали ему. — Ты сейчас думаешь о том, кто рядом с тобой?
— Нет, — искренне признавался он, — я думаю о том, кто рядом с тобой.
Бариблат имел, что хотел, однако его желания быстро иссякали, а осуществившиеся не приносили радости. Теперь он всё больше понимал Бога, разделившего причинённые страдания, и думал, что единственная возможность для человека встать над собой — это повторить Его жертву. Только Бариблат решил пойти дальше — не ограничить свои мучения одним днём, а растянуть их на всю оставшуюся жизнь.
«На земле все искупители!» — ударом кулака разбил он зеркало.
И медленно слизнул сочившуюся кровь.
Когда Наум поднял голову, на дворе стояла весна, стучала капель, и на карнизе чирикали воробьи. Раздался стук в дверь. Наум отворил, и на него уставились близнецы.
Срок конч-лся! — пролаял Красножан. — Попольз-вался — дай др-гому!
Ошибочка вышла, — промямлил Чернобрус. — Придётся вернуть.
Наум широко улыбнулся:
У вас что, и там неразбериха?
Чёрт ногу сл-мит! — скривился Красножан.
— Дел — во! — ребром ладони полоснул по горлу Черно-брус.
Наум улыбнулся ещё шире:
Может, пора закрывать лавочку?
Значит, пом-гло? — выдохнул Красножан.
А бывает иначе?
— Некоторые вешаются, — вздохнул Чернобрус. — Когда уже нечего желать. А зеркало?
Наум указал на осколки.
Пустяки, соб-рём, — взялся за веник Красножан.
Секундное дело, — подставил совок Чернобрус.
Вышли втроём, не оставляя следов на талом снегу.
Бариблат вернулся на работу, протирает штаны и считает дни до зарплаты. Он больше ни в чём не сомневается, никого не винит и хвалит то, что вчера ругал. А его жена, с которой он снова сошёлся, потихоньку вздыхает: «Эх, Наум, Наум, вокруг столько возможностей, а ты так ничего и не испытал…»
АПОЛОГИЯ КРИСТОФЕРА ДОУСА
За полторы тысячи лет до богоявления, когда Гиль-гамеш искал средство бессмертия, а Исида мстила за Осириса, слоновья кость и алмазные копи, которыми изобиловала Нубия, вынудили её жителей признать Господом алчного Амона, а господином — стовратные Фивы. Опалённые пустыней темнокожие пастухи почитали божеством солнце и называли Нил, ниже четвёртого порога которого селились, его сыном. Погребённое под бронзовыми копьями, пирамидами и мумиями, их царство известно теперь лишь амулетами с изображением бараньих голов, гнутыми рогами ваз и несколькими пиктограммами, извлечёнными из-под груды песка. Расшифрованная клинопись датирует их эпохой расцвета нубийской культуры, оборвавшейся торжеством папируса, культом мёртвых и фараонами с солнечным диском в волосах.