И тут дверь распахнулась, и в неё протиснулся крепыш с грудью шире улыбки и глазами, как пустыня. «Заведение угощает!» — бросил он, и за ним, расталкивая стулья, устремились мужчины в пыльных шляпах. Они тащили с улицы духоту, а их лица бились в шрамах, как рыба в сетях. Жара растворила время, и обезумевшая кукушка выскочила из домика быстрее своей тени. Рыжий иностранец с недоумением покосился на человека в чёрном — тот развёл руками.
Эрнандес уже сжевал червового туза и теперь подходил, придерживая уголками губ мрачнейшую из своих улыбок.
— Так это ты — царь прерий и укротитель мустангов?
Рыжий перевёл глаза.
— Ты говоришь… Живопыра почуял неладное.
— Для чужака ты неплохо держишься, — засопел он, — но, может, спрячем языки и достанем ножи?
Рыжий опять посмотрел на чернявого, которого Живопыра, казалось, не замечал.
Он чудотворец, — тихо сказал человек в чёрном, так что Эрнандесу показалось, будто прошелестел ветер, — он может превратить твою ночь в день.
А я, — ухмыльнулся Живопыра, поигрывая пистолетом, — могу превратить его день в ночь!
Но в его выжженной пустыне промелькнуло сомнение.
— Умирая, отец сказал мне: не плачь — твоими слезами будут мыть ноги. И на мне трупов больше, чем колючек в хвосте у лошади, — он воткнул палец в распятие: — А это, это только обещает сделать дальнозорким, а делает близоруким.
Он стал, как кактус, и, боясь наколоть глаза, от него все отвернулись. Как на кресте, повисло молчание.
— Богов давно порешили, — прочитал его неграмотный Эрнандес. — Теперь ни Бога, ни чёрта.
Человек в чёрном беззвучно рассмеялся, а рыжий удивился:
— Разве можно похоронить солнечного зайчика?
Все слышали разговор, игроки в карты и ухом не повели, зато бандиты навострили уши. Отступать было некуда, Живопыра перевернул револьвер курком вниз и почесал рукояткой подбородок.
— Вот и посмотрим, — надул он щёки, — если ты бессмертен, тебе ничего не сделается, а если только крут, заплатишь!
Теперь и бандиты почуяли неладное.
— Уймись, Эрнандес — урезонивали они, — видишь, человек не в себе…
Но Живопыра скалился, как крыса, и крутил барабан, собираясь пересчитать всех пулями. От его горящего взора перестрелка вспыхнула, как сухой вереск. Прежде чем умереть, Эрнандес положил на пол бывших друзей и, изрешечённый пулями, стал пропускать свет. Напоследок он выстрелил в рыжего. Увидев, что тот не падает, на радостях выпустил всю обойму.
Опять твои козни, — вздохнул рыжий, когда дым рассеялся. — И снова гибель богов…
Никакой отсебятины, — возразил чернявый, опираясь на трость, которая вела его к двери, — мы люди маленькие, это «Фатум», «Рок» и «Вещун», — он указал тростью на игроков, — кидают жребий, а мы подчиняемся.
Рыжий задумался.
А всё же я возьму Эрнандеса с собой, — после некоторых колебаний произнёс он. — Эрнандес на секунду уверовал, а девяносто девять богоборцев дороже мне одного равнодушного… Кстати, его отец у тебя?
Да-да, — согласился Неволин, выпуская кольца дыма и вспоминая Гермагена, — жизнь — сон.
Только чей? — рассмеялся Онисим и поведал с чего все взяли, что
ЖИЗНЬ — СОНУ одного человека была жена, как роба заключённого, и дети — иллюстрации болезни Дауна. Рожая последнего, жена кричала так, что оглохла повитуха, и с тех пор не могла остановиться. Зато во сне мужчину окружали женщины, грудь которых могла отдавить глаза, а ноги свести с ума евнуха. И они дрались туфлями за ночь с ним. В жизни ему везло, как утопленнику, его радости умирали, не успев родиться, и он бегал между их могил, как кладбищенская крыса. А во сне, прежде чем остановиться, шарик в рулетке спрашивал, на какой цвет он поставил. Днём он считал в кармане дыры, а ночью понимал, почему куры не клюют денег. Так его пространство раскололось, а время раздвоилось: с опущенными ресницами летело, как стрела, с поднятыми — текло по усам.