Девушки Силантия едва терпели, в глаза смеялись, а за спиной крутили у виска. После занятий он приглашал их в гости, но единственным, кто приходил, был Денис Чегодаш, безнадёжный «двоечник» и закоренелый прогульщик. Облокотившись о стол, он дул из бутылки пиво и тремя пальцами, будто крестился, таскал из сального пакетика хрустящие чипсы.
Учат шахматам, а играть придётся в хоккей, — рисовал будущее Силантий, глядя на его грязные ногти.
Обыграем, — ухмылялся Денис, и, вытерев о скатерть, прятал руки в карманах.
По четвергам урок проводил директор. Когда надоедал предмет, пускался в рассуждения.
— Школа — это дорога в жизнь, — важно тянул он, вытирая платком запотевшие очки.
«Второй раз она выглядит иначе», — думал Щербань.
Он вспоминал, что из черепахи элеатов супа не сваришь, а «пифагоровы штаны» не наденешь. И мир представлялся ему интернатом для умственно отсталых, в котором «двоечники» преподают «отличникам».
— Школа лишает собственного мнения! — раздалось однажды с задней парты.
Директор прищурился.
— Она загоняет в современность, — продолжал высокий голос. — После неё уже не замечают, что на виду далеко не лучшее.
Силантий согласно кивал, удивляясь, как точно выражают его мысли.
А директор пришёл в себя.
— Да у нас бунтарь! — выставил он узловатый палец.
И тут Силантий Щербань увидел, что все обернулись, а он, возвышаясь над классом, ожесточённо рубит ладонью воздух.
Педсовет грозил отчислением, но, выслушав долгие извинения, дело замяли.
Серафима Кольжуда из параллельного класса слыла дурнушкой. Грудь у неё была, как дыни, а чёрная коса такой длинной, что заметала следы. Серафима заплетала её красной лентой, которую достаточно было вынуть, чтобы, встряхнув волосами, спрятаться в шалаше. Сверстники дразнили её «мамочкой», но для стареющего мужчины все молодые — красавицы.
— С ровесниками неинтересно, — жаловалась Серафима, забравшись с ногами на лавку.
Школьный двор давно опустел, и Силантий ходил по нему кругами, как кот на цепи.
— Иметь или быть? — громко вопрошал он, выдыхая густой пар. — Наша цивилизация построена на «иметь», «быть» в ней — значит пройти незамеченным!
Серафима распустила косу, и красная лента извивалась в её ладонях, как змейка.
— А знания? — закурил Щербань, поставив ботинок на лавку. — Кто решает, что нам знать? А переучиваться поздно.
Взяв за кончик красную ленту, он намотал её на палец.
— Все знания на свете сводятся к любви, — выдохнула из-под волос Серафима.
Под вечер холод прогнал их со школьного двора, они ещё долго бродили по мёрзлым улицам, а кончилось тем, что завернули к Щербаню, где он научил Серафиму любить, а она его — заниматься любовью.
Квартира Щербаня была сжимающейся Вселенной — стены давили, дощатый пол вздымался буграми, словно под ним замуровали покойника, и был готов поцеловаться с низким потолком. Из-за хлама она казалась ещё теснее, так что Щербань, входя, будто футболку надевал. Но Серафима раздвинула холостяцкое жилище, пройдясь по нему, как торнадо, и Щербань понял, почему смерчам дают женские имена. Во сне она долго не могла успокоиться, пластаясь по простыни, будто стрелка испорченного компаса, выталкивала Силантия на пол, а просыпалась поперёк кровати с подушкой в ногах. А Силантию казалось, что он погряз в инцесте — точно в кривом, множащем образы зеркале, он видел в Серафиме свою мать, бывшую жену и покинувшую его дочь.
— Впереди выпускной бал, — вертелась Серафима, примеряя платье. — Пригласишь на вальс?
— Конечно, только я не умею его танцевать.
— Я и сама не умею, — рассмеялась Серафима. — Вальс вышел из моды.
Случалось, их навещал Денис Чегодаш. «Прожил, как и все, будто впотьмах, — заводил старую песнь Силантий. — Поверь, жизнь интереснее представлять, чем проживать». Но Денис, выпятив подбородок, переводил взгляд на Серафиму, и хозяину делалось неловко. Серафима предлагала гостю чаю, положив рядом с ним чистую салфетку, она улыбалась, как луна в летнюю ночь, и жизнь больше не представлялась Силантию кроссвордом, который никак не сходился, потому что в нём допустили ошибку.
В субботу Щербань отпустил Серафиму домой для «решительного» разговора, а на родительском собрании, куда пришёл сам, как сирота, встретил мать Серафимы. Та стреляла глазами, выпячивала, как гусыня, тонкие губы, но завести разговор не решилась. А на другой день явился её муж. Угрюмо молчал, разглядывая по стенам цветные вклейки, неубранную постель, пыль на подоконнике, а потом плюнул, растерев плевок каблуком: «Как ты её обеспечишь — когда сам на ногах не стоишь?» В детстве Силантию так говорил дед, в юности — отец. «Далеко не пойдёшь, — махали они рукой, — даже лягушку раздавить не можешь!» И Силантий чувствовал, будто его наказали без вины, и он снова стоит в углу, размазывая по щекам слёзы грязными кулачками.