А голоса лились отовсюду.
У Господа мы по-прежнему, как Адам, — один человек, — причитал монах, — это дьявол придумал пространство, чтобы нас разлучить.
Но сюда попадают не фразой из контекста, — энергично возражал ему кто-то, в ком Анисим теперь узнавал себя, — а со всеми поворотами судьбы, мимо которых прошёл. Это и есть высший Суд, на котором ты сам себе судья!
И Чертопруд чуть не заплакал от жалости к себе. Он понял, что мог бы стать другим, мог идти на все четыре стороны, а провёл жизнь в четырёх стенах, которые выстроил внутри себя.
«Мы проживаем жизнь, не отдавая в ней отчёта, — прочитали его мысли за стеной слева, — а время — как дождь на стекле.»
Это был голос отца, охрипший от долгого молчания.
И Анисим вдруг вспомнил, как, тяжело заболев, отец сидел за столом с прямой, будто прибитой к столбу, спиной и, вымученно улыбаясь, отгонял мух: «Я ещё не умер!» А в последние годы он и сам был, как натянутая струна, и при мысли о смерти вскрикивал по ночам. Чертопруд до хруста заломил пальцы и подумал, что при иной судьбе мог быть своим отцом.
«И странно всё получалось, — тихо удивлялся отец. — У меня было двое сыновей: один правильный, другой — непутёвый, так я больше второго любил. А почему?»
У Анисима сжалось сердце. Он вдруг вспомнил, как в гостиной, когда умер брат, остановились старинные настенные часы, и как ему захотелось перевести стрелки назад, чтобы опять, как в детстве, бегать босым по траве, рвать незрелый крыжовник и, указывая на озабоченные лица взрослых, надрывать от хохота живот.
— А по праздникам, — донимал его сбоку старик, которым бы он стал, доживи до его лет, — дети говорили: «Сделай нам подарок — умри!»
Анисим отвернулся. Перед ним проплыли образа в церкви, строгий, крестивший его батюшка: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа.» «Отца? — подумал Чертопруд. — Какого Отца?» Он вспомнил себя ребёнком, когда жизнь представлялась долгой, солнечной дорогой, и он любил, взобравшись на высокий табурет, сесть по-турецки, слушая за столом взрослых, разговоры которых, оказалось, не стоили и выеденного яйца.
— В старости, как на войне, — бубнил сосед, — каждый год штыком подгоняет, мысли стреляют в спину, а из каждого угла целится болезнь.
Анисим вытянул ладонь со стёршейся линией жизни, читать которую было всё равно, что букварь.
«Будущее у всех одно», — опять подумалось ему.
А за стеной его двойник убеждал монаха:
— Оглянись вокруг! Похоже, единственное оправдание Бога состоит в том, что Его нет, — Анисим представил, как его двойник разводит руками. — А мир без Бога — как старый озлобленный пёс.
Анисим сжал кулаки. И всё же после него останется недолгая память, каждое утро ему звонили внуки: «Дед, как дела?» И он старался понять их молодую, отличавшуюся от его, жизнь, а понять другого — значит стать им. Анисим курил, но окурок всё не кончался, точно время в комнате остановилось. Над потолком шептались, словно долбил дождь, под полом шушукались, будто скребли мыши.
У всех по-разному складывается, — рассуждал погибший солдат. — Вот штабные, к примеру, какие вояки? А я в особой роте служил.
Долго?
Пока не убили.
И сам убивал?
На то и война! Только одно дело, когда убивает атеист, и другое, когда верующий.
А в чём разница?
В жестокости! Думать, что с могилой всё кончается, и убивать? Отправлять в пустоту?
А я, когда стрелялся, мечтал о пустоте — настолько устал…
И Чертопруду было знакомо отчаяние. Когда на семейном фронте маячил развод, а на службе грозило увольнение, и он сжимал пистолет. Тогда же ему предложили контракт в горячую точку, он уже собрал чемодан, но в последний момент передумал. А потом кривая вывезла, и он зашагал привычной дорогой. «Переживая одно, упускаешь другое», — мелькнуло у него. Он обвёл взглядом четыре стены: «А умереть — значит встретить судьбу, пути, которыми пренебрёг».
Анисим откинулся на подушку, уставившись в потолок, и ему показалось, что он прожил слепым, точно не выходил из чулана, в который его запирали. Он был от себя на расстоянии вытянутой руки, но так и не коснулся, а теперь обречён быть здесь, как жил — один в четырёх стенах, а рядом, точно дразня, будут находиться взвалившие его судьбу, с которыми он, как и прежде — за стеклом.
Вместе век коротали — что порознь куковали! — всхлипывала жена. — А ведь говорила мама: «Не становись Чертопрудихой!» И ухажёр был, умолял… Но как было разобраться? Хоть бы кто посоветовал!
Ну-ну, — покосился на Чертопруда сосед, — скажи такой: «Нельзя выходить без любви!», а она и не поймёт, о чём речь.