Игорь Моисеенко
СЕКТОР ОБСТРЕЛА
Матерям,
Чьи сердца не выдержали ожидания,
Чьих детей принесли в жертву "Молоху войны"
Посвящается…
Не стреляйте!
Пожалуйста,
Не стреляйте!
Я вас заклинаю,
Господом Богом прошу:
Больше не убивайте!
Детей матерям отдайте!
Ваши победы
Им ни к чему…
(И.Моисеенко)
ПРОЛОГ
Яма звала…
Ему казалось, что звала именно его. Полметра чернозема, а глубже, до самого дна могилы, желтый в чёрных прожилках песок, с обрезанными лопатами копачей корешками корней вялых кладбищенских кущей, представлялись домом родным. Про себя он отметил: «Домовына», — очень точное определение. Туда очень хотелось.
Слезы уже иссякли, высохли. В измученной, истерзанной в клочки душе все больше крепло желание тоже оставить этот жестокий мир. События последних дней, наполненных болью и страданиями, только упрочили в этом желании. Оставалась только чувство ответственности перед сыном. Страшно будет по его возвращению глядеть ему в глаза. Но будет нужно.
Он уже не помнил, какие сутки голову разрывал бравурный марш Славянки, под который они провожали сына, и ее последние слова, как заклинание: "Сынок, постарайся, вернись! Я не верю, что дождусь. Я чувствую: вижу тебя в последний раз…" А они с сыном только смеялись. Мол, не говори, мать, глупостей: все будет в норме. Все служат. И все возвращаются. И твой сын не исключение. Только теперь всем стало ясно: время показало — мать пророчествовала. Но тогда ее никто не понял: она боялась за себя.
Иногда у нее побаливало сердце. Со временем все сильнее. Особенно к концу его службы. Все полагали, что это самое опасное для нее заболевание. И пытались сберечь ее. Может, и не стоило ее обманывать. Она «сгорела» за две недели. И все это время, пока за нее боролись, она терпела эту страшную боль. Кризис наступил где-то в конце второй недели. Но она терпела и, чтобы никто не слышал, молилась. Молилась и просила не отбирать у нее жизнь. Она ведь думала, что он уже вернулся. Может, и не стоило ее обманывать. Но как было ей сказать, что сына не отпустили? Кто бы осмелился?
Оставалась надежда, что все обойдется, все уляжется. Но…
Безумная надежда, что сын все же успеет, приедет хотя бы на похороны, появится, выйдет из машины и встанет рядом с ним и с мамой, теплилась все десять дней. Все десять дней он ждал и не давал ее хоронить. Ведь она так ждала…
Последние сбережения он оставил в морге. Но, как ни старались спецы, как ни пичкали ее химикатами — природа брала свое. Тело начало разлагаться. Больше ждать было нельзя.
В надежде, что сын все же успеет, он еще утром отправил людей на все вокзалы и теперь не разрешал хоронить… Уже шесть часов на кладбище ждали. Все ждали и не хоронили… Только он не чувствовал течения времени, не чувствовал боли в онемевших суставах, не чувствовал рези в воспаленных глазах, не чувствовал ничего, кроме горького кома где-то рядом с сердцем и запаха свежевырытой могилы.
Иногда ему казалось, что в гробу среди белых кружевных покрывал лежал кто-то другой: "Кто угодно, но только не она". На открытом воздухе ее лицо сгладилось, будто поплыло, стало совсем чужим. А вместо милых сердцу морщинок, от ее лучезарной когда-то улыбки, через густой слой грима все заметнее стали проявляться синие пятна. Эта улыбка и сразила его в их первую встречу. "Как это было давно?.. Будто и не с нами было… Кто угодно, но только не она…" — заныло судорожно где-то в глубине источенного терзаниями сознания.
Уже склонилось над горизонтом солнце… Уже совсем замерзли люди… Зима только-только отступила…. Весна вступала в свои права… Восемнадцатое марта… Проводить ее пришли все… Так много людей на этом кладбище еще не собиралось… Ей было всего лишь сорок четыре… Ее любили все… И все ждали. Ждали ее сына…
А Яма звала…
Глава первая
Он засек эти вспышки. Может, впервые за всю службу, но он их заметил. Даже почувствовал на себе взгляд сквозь прорезь прицела, полный ненависти и отчаяния. Даже, несмотря на приличное расстояние, он увидел глаза врага. И развернуть в его сторону ствол пулемета, он уже не успевал. Если бы не вертушка… Но даже свист винтов в небе и размеренный нарастающий рокот двигателя не остановил бы противника. За спиной моджахеда мелькнула чья-то тень. Его просто сдернули с бруствера и за шиворот потащили к проему в стене.
Черная, слегка продолговатая точка, медленно, будто нехотя, отделилась от серебристого брюха, хищно, словно отыскивая цель, кувыркнулась два раза в воздухе и, наращивая скорость, понеслась к дувалам.
В лучах полуденного солнца сизый туман, клубами заволакивающий крыши нехитрых строений, расцвел всеми цветами радуги. Откуда-то сзади донесся голос Стовбы:
— Старый, трассер!
— Я ж не знал, что мы фейерверки тут запускать будем…
— Белоград!..
Он достал из нагрудного кармана мокрый от пота трассер, поцеловал его…
— Шевели фигурой, сейчас рассеиваться начнет! — взводный явно нервничал.
Патрон нырнул в патронник с легким скрипом…
Зеленая точка запылала на полпути к дувалам. Селение подпрыгнуло будто бы на пол метра и вспыхнуло. Даже дыма сперва не было. Только горы слегка тряхнуло, да кое-где, между выцветших до белого скал подняло тысячелетнюю пыль. Следом докатился чудовищный грохот.
— Ни фига себе, бомбец!..
— Да…а. Не хотел бы я под такую цацку попасть…
Прилетела она бесшумно, будто ниоткуда.
Боли не было. Она так и не успела до него добраться. А он не успел даже испугаться. И выстрела не услышал. Только в глазах застыли брызги раскаленных осколков. Да в ушах — колокольным звоном долго еще катился треск разрывающей металл пули.
Тягучая, словно кисель, духота вдруг, совершенно неожиданно, отступила, стащила с век свою вечную пелену липкого, зловонного пота и сменилась долгожданной прохладой. Тело затерялось в мрачной пустоте, и только назойливый как муха разум ангельской мелодией захныкал где-то во времени, там, где осталось тело: "Пусть апрель обманет Вас дождем, Пусть он Вас бессонницей замучит…"
Оттуда, из другого мира, сквозь частые гулкие звуки одиночных выстрелов донеслось чужое:
— Старый! Уносите его!
— Я сам не потяну, товарищ лейтенант!
Валуны обсыпало стальной струей.
— Мамедов!
— Я!
— Белограда выносите! Помоги Старостенку!
"… женщина ждет и верит в то, что Вы лучший… Я приглашаю Вас на праздник, Где будет все для нас двоих…"
— Стой!
Из багрового тумана выплыло лицо Стовбы:
— Живой, казак!
Боль ворвалась под ключицу раскаленным шомполом: "Так скотину разделывают… Что это взводный воткнул мне под х/бэшку?.."
Мамай, показалось, оторопел:
— Что это Вы, товарищ лейтенант… Ваш блокнот?..
В глаза снова впилась струя раскаленного песка и осколков.
— Отставить базар! Все! Уходите! Уходите, я сказал!
"…Вы должны лететь, а не идти. Прилетайте, в чудеса не веря. Что нибудь должно произойти…"
Новый шомпол воткнулся куда-то под лопатку: "Небо совсем кровью заволокло…"
На сплошь бордовых небесах раскачивалось темное пятно, совсем черное: "Надо бы на нем сконцентрироваться… Что с него льется?.. Куда они меня тащат?.. Зачем?.."
На мгновение пятно задрожало, проявились знакомые черты под каской: "Все равно черное. Старый?.. Ох, и вонище от тебя".
— Где взво..? — в груди захрипело на полуслове.
— Та, не рыпайся, ты… Прикрывать остался… — сквозь нечеловеческие усилия прорычало пятно.
Где-то рядом часто застучал одиночными Калашников.
Обрывки мыслей из чужих миров, казалось, разбросают мозги в разные стороны: "Мамай… Отстреливается… Что ж так холодно?.. В пустыне!? Значит, не ушли еще. Рука, кажется, онемела…Прилетайте, в чудеса не веря, что нибудь должно произойти… Я приглашаю Вас на праздник… Где будет все для нас двоих… Где пулемет?.."