Начальник милиции расхохотался, раскатисто, с кашлем, захлебываясь от смеха:
— Его кроют… ах, ах… а он не читал! Ах, мать честная, его кроют, а он… не читал!
Савин смущенно изучал заметку, моргая глазами.
— И все неправильно, — с обидой заключил он. — Пишут!
Гости вошли в избу.
Сперва была совсем голая — только грубый стол да скамейки — маленькая комнатушка, и, полагая, что это пустая боковушка, гости прошли дальше, но там была узкая промежуточная комната поменьше, без стульев, заваленная мешками, какими-то приборами и пучками овса, пшеницы, трав; они толкнулись еще дальше, но войти не смогли, ибо дальше была только клетушка, вся заполненная двуспальной кроватью, — ею изба кончалась, поэтому им, несколько оконфуженным, пришлось вернуться в первую комнату, принятую за пустую боковушку, но которая, оказывается, была главной и парадной комнатой дома, а также столовой, судя по валявшимся на столе коркам и обгрызенным костям.
Пол давно не подметался, на подоконнике валялись дохлые мухи, и вообще во всем виднелось то унылое запустение, какое способны разводить, кажется, только одни немолодые мужчины без жен.
— Хотите мяса поесть? — спросил хозяин, открывая печь.
В печи оказался примус, на нем большой чугун с каким-то мутным варевом. Гости отказались.
— А то давайте, — радушно предлагал Савин, извлекая из чугуна едва ли не целый бараний бок. — Жена гостит второй месяц у родных, а я, как умею, готовлю себе пропитание: знаете, мясо беру, водой залил, соли туда — и ничего…
— А у вас, я погляжу, рабочие лучше начальства живут, — покачал головой Крабов. — Теснота…
— Рабочие есть и зарабатывают поболее моего, а кроме того, мы строимся, там, по-над балочкой, целая улица, полдома нам достанется, так неохота уж возиться тут, устраиваться. Жену отправил отдыхать, а мне одному просторно.
— Моя жена вечно в городе сидит, — вздохнул Попелюшко. — У тебя детей нет, твоей просто, махнула себе, а ты барана сварил в горшке, обглодал — порядок.
— А у вас много детей?
— Восемь.
— У-у, — промычал Савин.
— Старшие трое в лагере, скоро вернулся.
— Однако силен, бродяга, — сказал Крабов. — У меня двое, и то… Но жена у меня, хлопцы, славная, ах, какая у меня жена! А вот у него — ведьма.
— Ну, допустим! — обиделся прокурор; ему захотелось тоже похвастать женой, и он сказал: — Она у меня красивая, захотела сбросить десять кило — и сбросила, не то что я.
— С такой оравой и тридцать кило сбросишь, — заметил Крабов.
— Детей бы на лето в деревню вывозить, — мечтательно сказал Попелюшко. — Чтобы они на вишни лазили.
Савин, улыбаюсь, встал и открыл окошко. В него влетел свежий воздух с дождевой пылью, вкусный, как вода из колодца. На дворе быстро темнело, только полыхали молнии. Савин пощелкал выключателем.
— Вот же мудрецы — как гроза, выключают свет.
— Может, в этом есть какой-то смысл?
— Какой там смысл! Невежество.
— Однако! — встревожился прокурор. — Как же мы теперь поедем?
Дождь продолжался затяжной, и было ясно, что сумерки, пришедшие с ним, уже не разойдутся, а дороги развезены и затоплены.
— Ночуйте у меня, — предложил Савин.
— У меня завтра суд, — сказал прокурор. — Слушается серьезное дело, мне надо, хоть расшибись.
— А мне к восьми на службу.
— Да всем надо, — сказал Савин. — Меня вон в сельхозотдел вызывают зачем-то.
— Греть будут?
— Наверное…
— Нет, но как же мы поедем?
— Да вы спите у меня, — беззаботно сказал управляющий. — В два часа ночи за мной придет машина, я вас разбужу, и вместе поедем. Учитывая дорогу, к восьми доберемся, а застрянем — скопом вытащим; видите, даже двойная выгода.
И, видя, что гости заколебались, добавил:
— О мотоцикле не беспокойтесь, хлопцы починят, а потом подошлете милиционера.
Крабову очень не улыбалось ехать на мотоцикле ночью, в грязь, по незнакомым дорогам, и он сообразил, что, как начнут биться в колдобинах, коляска под прокурором точно сломается.
— Идет, — сказал он. — Где у тебя сапоги высушить?
Они развесили мокрую одежду на печке. Попелюшко и Крабов легли вдвоем на хозяйскую кровать, и хотя кровать была двухспальная, им было тесно при прокурорской ширине. Савин накинул дождевик и куда-то ушел.
Некоторое время лежали молча. Но каждый затаился, боясь потревожить соседа, и знал, что сосед также не спит, а думает о чем-то. И так они думали, думали…
Вдруг сквозь шорох дождя донесся отчаянный гам, выкрики, скрежет, и опять Крабов вздрогнул, но вспомнил, что это крик утиного народа, что их, наверное, кормят на верхнем пруду, но было странно, почему их кормят в темноте. Вспомнил хромого сторожа и подумал, что охрана никуда не годится, но, раз управляющий так уверен, значит, так можно, и взводы сторожей, так же, как и милиция, здесь не надобны, и это почему-то его оскорбляло.