— Вот приедем, убедимся — поспим.
— Да что тебе эта баба! — вспылил Алексей. — Одной больше, одной меньше. Умрет, — значит, так надо, все равно когда-то сдохнет, все сдохнем. И так расплодилось на свете, как мурашей, плюнуть некуда, жрать скоро нечего будет.
— Так говорят мальтузианцы.
— Чего-о?
— Так говорят последние сволочи! Фашисты! — заикаясь, сказал врач. — Если вы не любите… если вы не умеете ценить свою жизнь, — это ваше личное дело, но научитесь уважать чужую жизнь. Поезжайте, я требую!
— Плевал я… — мрачно сказал Вахрушев. — Пусть сперва меня кто-нибудь уважит. Кто меня уважает? Я тебя спрашиваю: кто меня уважает?
— Слушайте, — взъерепенился врач, — если вы не поведете машину, садитесь на мое место и спите. Я поведу.
— Вы?
— Я уже понял принцип управления.
— Пош-шел ты, — раздув ноздри, сказал Вахрушев. — Пошел ты! Ведь я же не дам! Понял? Не дам!
Врач потянул баульчик и полез вон из кабины. Вахрушев поймал его за полу, врач брыкался, он его втащил обратно.
— Ну, куда?
— Пойду один.
— Сядь, — Вахрушев втиснул его на сиденье, как котенка.
Он поплевал на руки, толкнул рычаги, и бульдозер опять пополз куда-то в туман, наугад.
«И почему он улыбался?..» — мучительно думал Вахрушев, как будто от решения этого вопроса зависело многое; стоило понять — и пришли бы ясность, мир, успокоение.
Хотел ли мастер показаться перед посторонним человеком лучше, чем он есть на самом деле? Прошибла ли и запугала его ругань по телефону? Или он торжествовал, смеялся над Вахрушевым?
Чем больше Алексей думал, тем непонятнее ему становилось, как это получилось, что его обозвали фашистом. Врач, конечно, разозлился; судя по его виду, он тоже, наверное, долго не спал и устал. Но, с другой стороны, врач был и прав, возражая.
На свете мало людей. Это когда попадаешь в город или стоишь в очереди, кажется, что людей — как муравьев. А ведь на самом деле земля велика и пуста, как вот эти просторы вокруг. Протянулись пустыни и горы, океаны и леса, болота и степи. Кое-где среди них — словно кто пригоршней бросал — там деревенька, там город да тоненькие ниточки дорог, а уйди с дороги в сторону — садись и вой от одиночества. Поселила людей жизнь на этом затерянном в мировых просторах шарике — так уж держаться бы друг друга, радоваться друг другу, воевать за жизнь вместе, а не грызться. Грызться пристало зверям. А людям надо уважать себя. Если бы мастер это понимал, он бы улыбался всегда, а не только сегодня…
Мысли Вахрушева бились, нагоняли одна другую. Он почти не смотрел, да и не узнал бы, куда он едет. Он просто гнал вперед.
Ему вспомнилась Катя-продавщица, стало жалко ее, и он ужаснулся своей подлости, он даже подумал: а может быть, это выдумки, что она где-то живет припеваючи за полковником, может, это неправильный слух, а она все так же одна, ей трудно; может быть, она даже любит и ждет его… И куда девался ребенок? Был ли ребенок?
Полю все не было конца. Вернее, пашни кончились, а потянулась какая-то неведомая земля с редкими кустарниками, мелкими болотцами. То пахло снегом, то пахло снова весенней землей, то ветер доносил странный навозный дух.
Впереди, в длинном луче, запрыгали два зайца. Они прыгали не торопясь, а когда удалялись — садились и поджидали машину, но из луча не уходили, околдованные светом.
Вахрушев только не понимал — два ли зайца на самом деле, или у него двоилось в глазах. Когда однажды машина нырнула в балочку и трудно выкарабкалась из нее, зайцы исчезли. Да были ли они вообще?
Бульдозер стал проваливаться. Попалось вредное болото, свежее, лишь недавно затянувшееся. Впереди замаячило уродливое сухое дерево. Алексей держал на него, сознавая, что дерево должно обязательно стоять на твердом бугре. Он дал полный газ, машина тянула изо всех сил, но с каждым метром проваливалась все глубже.
Не доехав до дерева всего какой-нибудь дюжины метров, бульдозер сел. Мотор не проворачивал. Вахрушев выключил сцепление, обстоятельно, не торопясь, раскурил «Прибой», выбрав самую сохранившуюся папиросу.
«Нет, не ждет она, не любит и не думает обо мне», — подумал он.
Да кто же после такого любит! Наоборот.
Ему стало удивительно, как он раньше не понимал таких простых вещей. Если бы он понимал, он бы, наверное, струсил бросить девушку так нагло и просто. Он трусил, как бы кто не узнал эту историю. Какие пустяки! Сам-то он знал — вот что главное, и забыть об этом не удастся никогда.
Алексей попробовал раскачать машину вперед-назад, потом выглянул, чтобы разобраться, что случилось. Картина была невеселая. Бульдозер засел в трясине по самый двигатель, оттого казался неестественно низким. От попыток раскачаться он только прочнее увяз, развернулся наискось к бугру и накренился. Правая гусеница была абсолютно безнадежна.