— Дурь какая-то. Цыгане...
— Ага, дурь... Я, конечно, не больно умная, не то что некоторые. Которые и умные, и добрые, и жалостливые. Ну, ангелы во плоти.
— Ты чего, обалдела? Не поленилась специально по жаре тащиться, чтоб поскандалить?
— Да это я так. Извиняться пришла.
— Ни фига себе! Извинилась! Чегой-то вдруг?
— Не ехидничай. Мама спросила, узнали мы чего? Ну, я ей сказала, что ты одна пошла. Она говорит: «И как это я такую гориллу вырастила?» Почему гориллу? Мы с ней ругались, Виталька пришел, я к нему за поддержкой, а он... Чего там! Аля то, Аля се, а ты такая-сякая... Короче, узнала чего?
— Узнала. Надо Севку вызванивать.
— Ну тут я тебе не помощница.
— Опять?
— Да нет, я с тобой куда хочешь пойду-поеду, только с Севкой сама говори.
— Чего это? Твой ведь дружок.
— Ну, дружок, положим, общий. Только телефончик-то это знаешь чей?
— Ну?
— Наташин.
— И что?
— А то, что она его вчера накрыла...
— Чем накрыла?
— Аль, ты дура! Чем накрыла? На измене...
— Севку?
— Ну, посмейся. Только телефончик Севочке Наташа надыбала, и как теперь быть — не знаю.
Ночное беззвездное небо перерезали гигантские всполохи дальнего пожара. Языки пламени, дрожа, отражались в темной воде медленной реки.
Высокий подмытый берег узким утесом нависал над водой. На самом краешке угадывался напряженный силуэт.
Я знала — это Лешка. Силуэт приблизился. Очень черный и очень четкий в зыбкой вздрагивающей темноте. Я протянула руку к острому плечу. Кончики пальцев схватили воздух, чуть-чуть не дотянувшись до плеча.
Я видела, моя рука удлиняется, пальцы сжимаются в тщетной попытке ухватить Лешку. Рука удлинялась, удлинялась. Расстояние между кончиками пальцев и плечом не изменялось.
За моей спиной метнулась длинная плотная тень. Ужас сжал горло, липкими холодными пальцами пробежал по спине.
— Лешенька! — простонала я и не услышала своего голоса.
Услышал черный силуэт. Он дрогнул. Торс остался неподвижным, голова медленно повернулась на сто восемьдесят градусов. На меня смотрели черные глаза. В их лишенной выражения глубине отражались холодные бледные огни и языки пламени.
Я в ужасе схватилась рукой за горло. Не было сил видеть любимое лицо, застывшее словно маска. Не было сил отвернуться, закрыть глаза. С губ сорвался хриплый, придушенный стон.
Лицо напротив начало медленно меняться, сквозь Лешкины черты все явственнее проступали черты Градова, искривленные глумливой усмешкой. На меня надвигалось лицо, застрявшее в памяти с последней встречи. Губы шевельнулись, словно два длинных толстых червяка.
Я знала: сейчас услышу уже слышанное от него ужасное слово. В смертельном ужасе рванула руки вверх, стремясь закрыть уши. Рука, лежащая на горле, перестала повиноваться мне. Мои собственные пальцы сжимались, безжалостной хваткой сдавливая горло.
Лицо Градова все приближалось, надвигаясь на меня, увеличиваясь в размерах, раздуваясь, заполняя все поле зрения.
Скоро я видела только рот. Из этого рта, огромного, круглого, как у рыбы, раздалось мерзкое хихиканье и притворное сюсюканье:
— Селеста. Бедная Селеста...
Где-то слева и сзади зазвенел колокольчик: Селеста! Селеста!
Звон перешел в набат, загрохотал, разрывая перепонки, заполнил весь мир. Селеста! Селеста!
— Поздравляю вас с началом учебного года. Надеюсь, для всех вас этот год будет последним, вы все дойдете до диплома и успешно его защитите.
Пятачков поулыбался, пошарил по столу, передвигая листочки с записями, авторучку, мобильный телефон, калькулятор, курительную трубку — все это он, по обыкновению, вывалил из всех наличных карманов. Когда начнет все распихивать по местам, занятия закончатся, независимо от того, прозвенел звонок или до него еще добрых полчаса.
Ровненько разложив свое богатство и полюбовавшись на него, заведующий кафедрой снова взглянул на нас поверх сдвинутых на кончик носа очков.
— Я только что выразил надежду, что вы все дойдете до диплома, но, увы, ваша группа уже понесла потерю. Отчислен Алексей Истомин.
Они все зашумели, повскакивали с мест, полезли к преподавательскому столу. Севка толкал сзади мой стул, стремясь выбраться в проход. Я сидела, тупо уставясь на доску. На доске кто-то коряво и размашисто вывел: «Последний первый день! Ура!» Я принялась размышлять, что бы это могло значить? Что значит дурацкая надпись на доске? Что значат дурацкие слова завкафедрой?
— Пожалуйста, сядьте на место, — увещевал Пятачков наскакивающих на него студентов. — Ведите себя как взрослые люди. Вы уже без пяти минут инженеры.
Парни нехотя потащились по местам. Чей-то взгляд упорно сверлил мой затылок. Я обернулась. Коля Кротов тоже остался сидеть на своем месте и не отрываясь следил за мной. Наши глаза встретились, Коля растерянно моргнул, и я отвернулась.
— Честно говоря, — вещал Александр Георгиевич, — на кафедре все в недоумении. Истомин хороший студент, проучился все годы со стипендией. Подал заявление об отчислении и тут же был призван в армию. Что тоже непонятно. У всех вас отсрочка до конца года.
Васька не сомневался, что я в курсе Лешкиных дел и новостью не убита. Иначе никто бы и подумать не мог, к тому же я еще не осознала масштаба бедствия и испытывала облегчение, избавившись от страха общения с Лешкой уже сегодня, поэтому убитой не выглядела и жалости не вызывала. По крайней мере, у Васьки.
Пока все остальные, сбившись в кучу, кричали и размахивали руками, Гвоздев пересел ко мне.
Я поддерживала постоянный телефонный контакт со Светланой, поэтому вопросы типа: «Как здоровье мамочки?», «Как растет малыш?», «Есть ли у мамочки молочко?» — задавать не стала, просто сидела и смотрела на Ваську.
Васька побледнел, похудел, выглядел неухоженным, заброшенным мальчишкой, невыспавшимся и несчастным. Я знала, что это не так. То есть не высыпался он точно, но был очень счастлив, хотя этого не осознавал.
Как всякий истинно счастливый человек, Васька эгоистически смотрел на мир и видел только свои проблемы. Ими он с душевной щедростью поспешил со мной поделиться.
— Аль, беда!
— Что? — насторожилась я, ожидая новостей о Лешке. Какая еще беда возможна на сегодняшний день?
— Светкина «шарашка» накрылась. Вместе с практикой и дипломом.
— Сделает на кафедре.
— Так она не заявлялась.
— Сходи к Кошелеву.
— Ходил.
— И что?
— Что, что? Нельзя иметь все сразу, — тоненькой фистулой передразнил Васька препода. — Либо ребенок, либо диплом.
— В каком смысле? — вяло удивилась я.
— В смысле академического.
— Поговори с Петуховым.
— Говорил. Он бы с дорогой душой, но ты ведь знаешь, у нас специфика.
Да уж, знаю. Васькин научный руководитель — Петухов, помимо преподавания, возглавляет фирму, разрабатывающую банковские сети. Все его дипломники работают на этой самой фирме, пишут программы, внедряют их, получают деньги. Условия жесткие, балласт в виде кормящей Светланы невозможен.
Васька не переставая нудил, объясняя мне хорошо известные вещи:
— Петухов говорит: «Сейчас никак, поздно. А на будущий год я ей тему предусмотрю». Аль, ты ведь знаешь Светку. Она одна не доучится. Если сейчас бросит — все, кранты. Ты ведь знаешь, мы ее всей группой тянули.
— Не хнычь. Придумаем что-нибудь.
— Что? Даже если Пятачков разрешит, темы-то нет.
— Найдем. Я поговорю с Пятачковым.
— Хорошо бы! — обрадовался Васька и тут же принялся закреплять завоевания: — Аль, Светка каждый день ходить на работу не может. От силы два раза в неделю.
— Ладно. — Я была готова на любые уступки, лишь бы он отвязался.
— Ну, спасибо тебе. И еще...
— Что? — обреченно спросила я.
Оказалось, что, решив свою проблему, Васька вспомнил о проблемах окружающих, потому что, помявшись и посопев, выдавил:
— Я про Лешку...
— Что про Лешку? — вскинулась я. Значит, все-таки что-то знает.