Как же я отвыкла от нее! Как же я по ней соскучилась!
— Ты быстро, — одобрила я.
— Сотрудников обслуживают вне очереди, — подмигнула Катька. На ее груди снова красовалась табличка с ее именем и надписью «Сотрудник экспозиции».
— Выпьем?
Пить мне не хотелось, но Катька уже держала в руках пластиковый стаканчик. Она кивнула мне на второй, я неуверенно взяла его. На дне стаканчика плескалась темная маслянистая жидкость. Коньяк? Я втянула ноздрями запах. Точно, коньяк. Вот уж не люблю.
Катька, глядя мне в глаза, приподняла свой стаканчик и, не прикоснувшись им к моему, лихо опрокинула коньяк в рот. Сразу весь. Ого!
Я нехотя поднесла питье к губам, в нос ударил резкий запах. Не то чтобы неприятный. Просто слишком сильный. Я медлила, а Катька уже аккуратно откусывала от сандвича, который держала над тарелкой обеими руками. Ее голубые глаза неприязненно блеснули, и я, решившись, залпом выпила коньяк. Сразу весь, как Катька. Ничего страшного не произошло. Я не зашлась судорожным кашлем, спиртное не обожгло мне гортань и пищевод. Я все сделала правильно, поскольку эта порция данного напитка была не первой в моей жизни. Я не люблю коньяк, но это не значит, что мне не приходилось его потреблять. К сожалению, не всегда удается делать только то, что нравится.
— Как Дрезден? — спросила я, заедая неприятное послевкусие кусочком ветчины.
— Нормально, — пожала плечами Катька и, встав из-за стола, снова двинулась к буфету.
Я покорно ждала ее возвращения, заранее зная, что произойдет, и вторую порцию полюбившегося ей пойла выпила без возражений. Катька оценила и наградила меня, обозначив своим стаканом что-то вроде чоканья.
— Ты когда вернулась? — не оставляла я попыток завязать разговор.
— Неделю назад. Мастер просил приехать к выставке.
Катька вытерла салфеткой губы, скомкала ее и бросила на поднос, потом откинулась на стуле, обводя языком зубы. Ее узкие красные губы приоткрылись. Мне почудилась недобрая насмешка в прищуренных глазах.
«Она опьянела», — поспешила я отстраниться от неприятных ощущений. Но ощущения остались и с каждой минутой усиливались. Катькины голубые глаза холодно рассматривали мое лицо. Никогда прежде не видела я у нее ни этого взгляда, ни этого выражения лица. Болезненный укол страха, мгновенный и сильный, пронзил сердце, я невольно поморщилась и увидела промелькнувшую на Катькиных губах удовлетворенную улыбку. Она резко перегнулась через стол и приблизила ко мне лицо. Никакой улыбки на нем не было и в помине, только сдерживаемое бешенство и ненависть... Катька, что это? Катенька, подружка, сестричка... Почему?
Нет сил смотреть в это чужое лицо, нет сил отвести от него глаза.
— Это ты, ты виновата, что у меня не было семьи, не было матери, — цедит Катя сквозь зубы. Я почти не слышу голоса, почти не вижу шевеления губ. Липкий кошмар, и боль, и холодный пот выступили из каждой поры тела, и нет сил убежать от голубых, пронзительных глаз...
Сколько времени прошло, пока я сумела справиться с навалившимся ужасом? Ноги дрожали, и все тело сотрясала крупная дрожь, и губы плохо повиновались мне, но я сумела встать и сумела прямо взглянуть в глаза сестре. Так, придерживаясь за спинку стула обеими руками, глядя сверху вниз в расплывающееся пятно такого знакомого, такого чужого лица, я выговаривала размеренно и четко:
— Я ни в чем не виновата. И ты это знаешь. Мы всегда любили друг друга и жалели, что не сестры. Помнишь, в шестом классе договорились считать себя сестрами? Потом на улице знакомились с парнями, говорили, что мы сестры. А теперь оказалось, что и вправду сестры. Это могло бы стать для нас счастьем. Почему ты не захотела, Катя? За что ты ненавидишь меня?
Я помолчала, ожидая ответа. Не дождалась. Ну что ж. Надо идти. Слезы подступили совсем близко, еще миг — и я зайдусь неудержимыми рыданиями. Ну нет, такой радости я тебе, сестричка, не доставлю. Я перекинула через плечо ремешок сумки, повернулась к выходу, в последний раз оглянулась на Катю. Она тоже встала, приблизилась ко мне вплотную. Сказала спокойно:
— В Дрезденском аэропорту я встретила Лешку. Он познакомил меня с женой.
Ее глаза изучали мое лицо с холодным, я бы сказала, исследовательским любопытством. Боюсь, я разочаровала мою сестру. Все эмоции, отпущенные мне на этот день, я уже исчерпала, и последнее сообщение только царапнуло слегка по краю сознания... Об этом мои слезы позже.
Мы сидели на кухне. На столе стоял мамин яблочный пирог. Мама заходила вчера вечером, испекла пирог, сварила борщ, пыталась со мной поговорить. Я отмалчивалась, коротко отвечала на вопросы. Мама огорченно хмурилась, обеспокоенно заглядывала мне в лицо. Я не могла себя заставить смотреть на нее, разговаривать. Мама потопталась по кухне, заглянула в свою комнату, неуверенно поцеловала меня и ушла к дяде Сереже. Я легла спать и уснула. Я сплю уже три дня. На кафедре сейчас затишье перед началом учебного года. Почти никто не вернулся из отпуска, даже отпроситься не у кого. Я и не отпрашивалась. Просто не ходила на работу. Спала, спала, спала. Несколько раз просыпалась от телефонных звонков, но к телефону не подходила, лежала, затаившись, пережидала звонки. Телефон замолкал, я снова засыпала.
Сегодня пришла Людка. Разгневанно отчитала меня, потом присмотрелась попристальнее и замолчала. Теперь сидит, пьет чай, смотрит на меня. Наконец ее терпение исчерпывается, она начинает елозить на стуле.
— Аль, — начинает подружка нерешительно и звенит ложкой в чашке, — ты не заболела?
Я качаю головой. Людка смотрит недоверчиво и вздыхает.
— Но ведь что-то случилось?
Случилось. Если бы я могла рассказать тебе, что со мной случилось. Почему я молчу? Ведь это так просто, начать говорить и выговориться перед понимающим и сочувствующим человеком. Что мешает мне, что плотной печатью закрыло мой рот? Не знаю. Не могу. Наверное, просто я упустила момент, когда можно было все рассказать. Теперь, узнав все, Людка может обидеться, решить, что я ей не доверяю, раз молчала так долго. А вдруг и она отвернется от меня? И я потеряю ее. Еще и ее. Я устала пересчитывать свои потери... Лешка, Градов, мама, дядя Сережа, Катя, Дима...
Никого-то у меня не осталось. Только Людка.
Она смотрит на меня, и в ее взгляде тревога и любовь. Любовь — вот в чем я нуждаюсь сейчас особенно сильно. В маленькой-маленькой капельке любви. Спасибо тебе, Людочка. За тревогу твою, за любовь.
Людка что-то прочла в моем лице, придвинулась, взяла за руку:
— Скажи мне, что с тобой? Ты из-за мамы, да?
Из-за мамы? Ай да Людка, верная подружка, и здесь пришла на помощь, подсказала причину расстройства. Киваю. Людка, обрадовавшись, что угадала, ласково улыбается и рассудительно говорит:
— Ну, Аль, ты ведь уже взрослая. Мама и так всю жизнь тебе посвятила, пора ей уже и о себе подумать. Дядя Сережа хороший человек. Он вам как родной. Мама с ним счастливо жизнь доживет.
В Людкиных сентенциях слышатся знакомые нотки. Значит, они с тетей Верой обсуждали мамину судьбу и одобрили ее выбор. Пусть будет так. А Людка продолжает:
— А если ты на маму обижаешься, что они с дядей Сережей как-то помешали вам с Димой, то это напрасно. Я, конечно, не вмешивалась, когда у вас закрутилось, но считаю — все к лучшему. Дима парень неплохой, симпатичный и прикольный. Только ты его не любила. Это видно было невооруженным взглядом. Уцепилась за него, чтоб Лешку забыть...
Подруга поперхнулась, сообразив, что сказала лишнее, и опасливо покосилась на меня. Увидев, что я не сержусь, обмахнула рукой покрасневшее лицо и отважно спросила:
— Аль, почему Лешка уехал?
— Ну ты же знаешь, ему лечиться надо. — Слезы сразу покатились по щекам, и я не успела их остановить. Людка всполошенно вскочила с места. Табурет с грохотом перевернулся. Людка обхватила мою голову, прижала к себе, принялась целовать мое лицо мелкими легкими поцелуями, зашептала: