М е л и б е я. Заклинаю тебя, пусть язык твой говорит все что угодно, но усмири руки. Успокойся, сеньор мой. Я твоя, любуйся моей наружностью, этим истинным достоянием влюбленного, не стремись отнять у меня лучший дар природы. Ведь хороший пастух должен стричь своих овец, а не губить их.
К а л и с т о. К чему подобные речи, сеньора? Чтобы страсть моя не знала покоя? Чтобы я опять страдал? Чтобы начал игру сызнова? Прости, сеньора, мои бесстыдные руки; они, недостойные, никогда и не мечтали коснуться твоей одежды, и теперь они спешат насладиться твоим прелестным телом и нежною кожей.
М е л и б е я. Оставь нас, Лукресия.
К а л и с т о. Зачем, дорогая? Я рад свидетелям моего торжества.
М е л и б е я. А я не хочу свидетелей моего греха... Да если бы я знала, что ты такой необузданный, не доверилась бы я твоим коварным речам.
С о с и й. Прислушайся, Тристан. Вон куда дело зашло!
Т р и с т а н. Я уж такого наслушался, что могу считать хозяина счастливейшим из смертных. Клянусь жизнью, и я бы тут не сплоховал, хоть я и мальчишка.
С о с и й. Для такой красотки у всякого руки найдутся; да только счастья-то он хлебнул пополам с горем, недешево оно ему обошлось: приправа к его любви — двое юношей.
Т р и с т а н. Он уже позабыл о беднягах. Вот и пропадай на службе у подлецов, верь, как дурак, в их покровительство! «У графа живи-поживай, да себя не забывай», — советовала мне матушка. Смотри, они себе веселятся, целуются да обнимаются, а слуги их казнены с позором.
М е л и б е я. О жизнь моя, сеньор мой! Зачем ты лишил меня имени и венца девственницы ради столь краткого блаженства? О несчастная мать! Ты бы умерла, узнав об этом, но и меня бы не пощадила! Ты стала бы безжалостным палачом собственной плоти и крови! Такое горе на закате твоих дней! О мой почтенный отец! Как запятнала я твое доброе имя, какой ущерб нанесла твоему дому! О предательница! Как могла я не предвидеть страшного греха, опасности, которая меня подстерегала!
С о с и й. Эх, голубушка, подумала бы раньше! Все-то вы умеете молиться, когда уже горю не поможешь. А дурак Калисто и уши развесил.
К а л и с т о. Неужели близок рассвет? Не верится. Мне казалось, что я и часа не провел здесь, а между тем бьет три.
М е л и б е я. О господин мой, я поступилась для тебя всем, теперь я твоя подруга, и ты уже можешь не сомневаться в моей любви, — так не отвергай моей просьбы, пройдись днем мимо нашего дома, чтобы я могла тебя увидеть, а ночью свидимся, где пожелаешь. Приходи сюда в тот же час, я буду ждать тебя, чтобы повторилось блаженство этой ночи. А теперь ступай с богом; кругом тая темно, что тебя не увидят, и меня дома не хватятся, пока не рассвело.
К а л и с т о. Эй, слуги, лестницу!
С о с и й. Вот она, сеньор, спускайся!
М е л и б е я. Лукресия, подойди, я одна. Сеньор мой ушел. Он подарил мне свое сердце, а взамен унес мое. Ты слышала нас?
Л у к р е с и я. Нет, сеньора, я спала[54].
С о с и й. Ну, Тристан, не шуми: скоро все встанут, богачи, стяжатели земных благ, набожные посетители храмов, монастырей и церквей, влюбленные, вроде нашего хозяина, труженики полей и пашен, пастухи, которые на рассвете загоняют овец, — если кто ненароком услышит нас, пропало доброе имя хозяина и Мелибеи.
Т р и с т а н. Эх ты, дурацкая ты скребница! Говоришь, что надо молчать, а сам называешь ее по имени! Тебе бы только маврами по ночам командовать: запрещая — ты разрешаешь; скрывая — раскрываешь; обороняясь — нападаешь; безмолвствуя — кричишь и разглашаешь; спрашивая — отвечаешь. Если уж ты такой умный да хитрый, скажи-ка лучше, на какой месяц приходится святая Мария августовская, тогда сообразим, хватит ли у нас в хозяйстве соломы, чтобы прокормить тебя весь год.
К а л и с т о. Да, у меня совсем иные заботы, чем у вас. Входите потихоньку, чтоб не слыхали в доме. Заприте дверь — и на покой! Не провожайте меня. Я сам сниму доспехи. Ступайте же, ложитесь.
О, я несчастный! Как приятны мне одиночество, мрак и тишина! Не знаю, отчего — оттого ли, что я совершил вероломство, покинув еще до рассвета любимую мою госпожу, или же оттого, что скорблю о своем бесчестии. Да, да, это так! Рана болит теперь, когда она остыла; теперь, когда охладела кровь, что кипела вчера, — теперь только я вижу упадок моего рода, гибель моего имущества, позор, который обрушился на меня из-за смерти слуг. Как же я поступил? Отчего медлил? Отчего я стерпел обиду и не явился сразу, оскорбленный, разгневанный, неистовый мститель за явную несправедливость? О, ничтожная сладость нашей кратчайшей жизни! Ужели, жизнь, ты так желанна? Ужели кто предпочтет мгновенной смерти год позорной жизни и, продлив ее ценой стыда, погубит добрую славу минувших лет? К тому же нет уверенности ни в одном часе, ни в одном мгновении. Все мы в бессрочном долгу, всем нам грозит внезапная расплата. Почему же я не пошел хотя бы узнать тайную причину моей явной гибели? О недолгое земное блаженство! Как кратковременны и дороги твои радости! Да, раскаяние обходится дешевле. О, я горемычный! Как восстановить столь великую потерю? Как поступить? На что решиться? Кому рассказать о своей утрате? Почему я скрыл ее от других моих слуг и родных? Говорят: «В суде меня общипали, а дома и не знали». Надо бы выйти на улицу. Но что сказать? Что был дома? Поздно. Что уезжал? Рано. А чтобы разыскать старых слуг и друзей, родных и близких, раздобыть оружие и другие средства для мести, мне потребуется время.