Я больше не хочу об этом думать. Правда не хочу. Единственное, чего мне хочется, — это заснуть и проснуться только через год. А к тому времени наверняка кто-нибудь еще по-крупному лопухнется. Может быть, кто-то из моей школы залетит! Эта мысль немедленно меня просветляет. И тут же я чувствую себя последней дрянью, ведь я только что пожелала какой-нибудь однокласснице незапланированную несовершеннолетнюю беременность, исключительно чтобы решить собственную проблему! Как низко можно пасть!
Я ложусь на кровать, но уже через пару минут становится ясно, что сон — полнейшая утопия. Я не просто лежу без сна целый час, вдобавок в голове продолжают проноситься идеи, мысли и картины, и каждая следующая норовит вытеснить предыдущую. Перед моим внутренним взором стоит отец, который подбрасывает меня в воздух и крутит вертолетиком. Он глядит на меня глазами, полными любви, и говорит, что я всегда буду его самой любимой малышкой. Я вижу фото Брама и его сообщения, где он пишет, что любит меня, что я могу ему доверять. Я вижу Жюли, которая кричит мне, что я шлюха. Я вижу, как захожу на школьный двор, и все оборачиваются на меня и смеются. Я чувствую на своей шее руку господина Десхауэра. Кожу мою покалывает, а желудок крутит и крутит. Я боюсь, что меня сейчас вырвет.
Никогда в жизни я еще не пробовала наркотики и не собираюсь этого делать, но вот именно сейчас мне хочется забыться, и я мечтаю о косячке. Или о чем-нибудь другом, чтобы смягчить боль.
И тут я вспоминаю о мамином баре. Я никогда не видела, чтобы она пила крепкий алкоголь, только время от времени бокал белого вина или кавы[26], когда к ней заходит подружка. И все же у нее в баре стоит бутылок тридцать всяких крепких напитков, и некоторые из них, сдается мне, будут постарше меня.
Я открываю бар и шарю в нем. Виски — слишком крепко. «Бэйлис» — слишком сладко. Джин — превосходно, потому что я знаю, что в баре имеется еще и тоник. Я до половины наполняю стакан джином и доливаю до края тоником. Отпиваю, и меня перекашивает. Все-таки напиток вышел слишком крепкий и горький, но пить можно. Я забираю обе бутылки в гостиную и плюхаюсь в кресло с управлялкой в руке. Если найду старую серию «Друзей», которую смотрела уже как минимум четыре раза, я зависну.
На половине серии я приканчиваю стакан и чувствую в голове приятный туман. Наливаю второй стакан и соскальзываю в хмель.
— Линда?
Я чувствую, как кто-то тормошит меня за плечо. Хочу открыть глаза, но они словно склеились.
— Линда? — уже громче зовет голос.
Ох, голова моя! Я открываю один глаз и вижу, как передо мной качается лицо Жюли. Внезапно я совершенно просыпаюсь.
— Жюли? Что ты тут делаешь?
— Я дико переволновалась, а ты как думала? У тебя есть время поболтать?
Не дожидаясь моего ответа, она садится рядом.
— Я ужасно боюсь, что моя фотка тоже всплывет, — шепчет она и начинает плакать. — Я просто не смогла остаться в школе. Единственное, что мне хочется делать, это чекать Фейсбук.
— Но ты же тоже изменила настройки?
— Разумеется. Меня нельзя теперь тэгнуть. Но они найдут способ, если захотят. И знаешь, что самое ужасное? Я до сих пор сохну по Йонатану. Мозгами понимаю, что его не существует, но сердце отказывается понимать.
Всю первую половину дня мы разговариваем. О том, какие мы были доверчивые дурочки, о том, что нам теперь делать, о мерзких комментах, которые я получила на свою фотку, о том, как боится Жюли, что с ней произойдет то же самое, о том, как мне снова появиться в школе.
Я всерьез размышляю над тем, чтобы перейти в другую школу, но в то же время в глубине души знаю, что не хочу этого. Обдумываю возможность получить справку от врача и остаться дома до конца недели…
Однако Жюли удается убедить меня, что это худший вариант из всех возможных. Я должна показать, что меня все это не трогает, что никто не может сделать мне больно, что я выше этого слатшейминга. Пусть даже на деле все, разумеется, совершенно не так. В идеале, конечно, было бы правильно объяснить, какие глубокие раны наносит кибертравля, донести до людей, что никому нельзя причинять такую боль.