Нацепляет он каску на ствол автомата и, отползая от Коншина на несколько шагов, готовится высунуть ее.
- Приготовились? Валяйте. - Он высовывает каску, а Коншин рывком перебрасывает тело. По каске ударяют несколько пуль, и она, звеня, раскачивается на стволе.
Еще раз благодарит Коншин случай, что не один он здесь, а с этим Серегой, который, оказывается, и находчивей, и сообразительней его.
Теперь за работу... Тело и руки маленько согреваются, но ноги замерзают все больше и больше.
У Коншина как-то странно пусто и в душе, и в голове. Он не думает ни о прошедшем бое, ни о том страшном, что произошло, ни об убитом на его глазах Чуракове, ни о Савкине, так и не дождавшемся помощи. Он сосредоточенно копает, углубляясь вперед, и только в копанье, в этом движении, сейчас весь смысл его существования. Все замыкается для него в этом узком, неглубоком следе от гусеницы, который уводит его от смерти.
Пять человек осталось от отделения Пахомова - трое убиты, четверо ранены, - и сейчас сидят они в шалаше, притиснутые друг к другу вокруг небольшого костерика, разожженного в каске. Руки протянуты к огню - бьет озноб. Они еще не верят, что остались живыми, и все угрюмо молчат - как-то не до разговоров. Уж больно страшен и безнадежен был первый бой.
Некурящий Пахомыч раскашливается от каждой затяжки, но все равно мусолит цигарку - тоска сжимает сердце, прямо хоть вой... Он видел труп Чуракова, он знает, что не вернулся с поля Коншин. В роте не осталось больше никого из однополчан - он один. Если завтра будет еще бой, вряд ли ему остаться живым. Конечно, не все из окопа разумеет боец. Быть может, и не должен он понимать все. Но всегда хочется понять ему смысл приказанного. Если проводили они разведку боем - тогда ясно. Но если было это просто не совсем продуманное, не очень-то подготовленное наступление - тогда обидно до боли. Двух танков было явно мало, как и двух мин на миномет и двух снарядов на ствол. И раскалывается голова Пахомова от этих мучительных и безответных вопросов...
- Что ж, командир, неужели завтра опять в наступление?
- Ну, откуда ему знать? Это надо комбрига спросить, - перебивает другой.
Разговор начинает разгораться помаленьку, и такой, который Пахомов, как командир, прекратить обязан - начальство стали поминать неласково, - но Пахомов никогда металлом в голосе не обладал, и командирства в натуре у него не было, да и согласен он с бойцами - что говорить, порядка не было, а кто в том виновен, среднее ли начальство или большое, кто знает...
- Ну, чего ты лаешься? - наконец прерывает кто-то. - А политрук наш? Почитай, без него половину раненых на поле оставили бы. Видал, как метался он под пулями, а заставил всех подобрать.
- Я о политруке ничего не говорю. Чего политрук, он с нами в цепи шел...
- А ты что хотел? Чтоб и комбриг в цепи с тобой топал? У каждого свое место.
- Это оно так. Но вижу я, наше место самое худшее.
- На то ты и рядовой ванька.
Разговор утих на время, а потом молоденький боец, совсем мальчонок, произносит с таким надрывом в голосе, что все поневоле поеживаются:
- Неужели побьют всех нас?..
На что пожилой, первый начавший разговор, отвечает:
- Всех не всех. Кого-то ранит, ну а кого-то, конечно, и прибьет до смерти... На то и война...
"Да, война", - наверно, каждый произносит про себя, но разве это успокоит?
Метров шестьдесят, наверно, пробились Коншин со своим связным по танковому следу, и танк теперь от них видится в три четверти. Теперь немцам, чтоб стрелять по ним, надо из окопчика вылезать, потому как ходовая часть танка видимость им закрывает.
Уже начинает пробиваться надежда, что выкарабкаются все же, доберутся до своих. И когда опасность понемногу отодвигается от них, больше начинает клонить их в сон. Еле сдерживаются, чтоб не задремать прямо здесь, в снегу, в шестидесяти метрах от немцев. И одна мечта: как доползут они до своих, заберутся в шалашик, отогреют у огня иззябшие, закоченевшие ноги и провалятся в небытие, чтоб забыть обо всем.
Понемногу темнеет небо над ними, и - к счастью. Добрались они почти до склона, и снег отметен тут ветром, след от гусениц мелкий, с торчащей колкой стерней. Дальше невидимыми не проползешь... Придется дожидаться настоящей темноты, но наступит она не так скоро, а когда ждешь чего-нибудь с нетерпением, время тянется... Опять холод по всему телу, и томит бездействие. Коншин, более нетерпеливый, предлагает:
- Рванем, может, Серега?
- Нет, командир, потерпим маленько... Обидно же будет, если... - Он не договаривает, но Коншин понимает: конечно, обидно, почти же выкарабкались, на что поначалу и не особо надеялись.
Медленно, очень медленно гаснут кровянистые облака над деревней. Самого солнца не видать, но тучи оно сделало малиновыми, даже чуть лиловыми. Нехороший закат, мрачный, но им не до того - лишь бы скорей стемнело.
Разговора не заводится, да и одолевает их обоих зевота нервная, но опять ощущает Коншин, что ближе Сереги нет у него сейчас человека, что спаялись они за несколько часов крепко. Надо бы теперь всегда вместе, думает Коншин.
Но вот с востока налезает на небо синева, начинает вроде смеркаться, и надо готовить затекшие тела для рывка. Но рвать ли? Может, лучше ползком до лощины? И благоразумный Рябиков склоняет Коншина к этому.
И вот ползут они, вжимая тела в землю, непрестанно ожидая автоматной очереди из-под танка, все еще боясь верить, что уходят от смерти, и когда добрались до лощины, когда сползли с ее склона, долго лежали обессиленные, перемученные, глотая махорочный дым, пряча огоньки цигарок.
- Ну, пошли, что ли? - говорит Коншин, приподнимаясь.
- Пошли, командир.
И, согнутые в три погибели, тяжело переставляя затекшие ноги, идут они по дну лощины к чернеющей стене леса, из которого не слышится ни звука, не видится никакого движения, будто мертвый он, будто нет там людей.
И когда подошли уже близко и с немецкой стороны взвилась первая ночная ракета, испугались, как бы не бабахнули свои из леса, приняв за немцев, а что может быть обидней - свои угрохают.
Они поднимаются в рост, начинают громко разговаривать...
- Ребята, есть кто? Это мы - свои... Слышите? - не выдерживает Рябиков, но в ответ ни звука. - Дрыхнут, что ли?
- Может, отвели батальон? - предполагает Коншин.
Но двигаться дальше страшно - врежет какой-нибудь со страху... Они останавливаются. Еще раз Рябиков, уже погромче, спрашивает черноту стоящего перед ними леса: есть кто-нибудь? Отликнитесь! Но опять никакого ответа.
Поколебавшись немного, наконец решаются они двинуть дальше. Входят в лес, раздвигают ельник, спотыкаются о трупы, о поваленные деревья - никого... Проходят дальше и наталкиваются на кого-то, сидящего на пеньке. Поставив винтовку между колен, согнувшийся, сидит он и дремлет.
Коншин дотрагивается до его плеча, но тот даже не вздрагивает от неожиданности, а только медленно поднимает голову и смотрит на них каким-то отсутствующим, бессмысленным взглядом.
- Где люди? - спрашивает Коншин.
- А нет людей... Побило всех... - отвечает он усталым, бесцветным голосом.
- Ну чего порешь? - вступает Рябиков. - Давай очухивайся!
- Я не порю, - опускает снова голову. - Побило людей...
Он начинает сопеть носом, затем закрывает голову руками, и его плечи сострясаются от всхлипов.
- Побило всех, побило... - бормочет он.
Коншин, встряхивая его, приказывает идти к краю леса и наблюдать. Тот с трудом встает и бредет, как слепой, натыкаясь на деревья... Коншин глядит вслед, хочет выругаться, но сил нет. Наконец недалеко от землянки помкомбата встречают они несколько человек из второго, коншинского, взвода. Наложили лапнику под большой елью, и кто сидит, кто лежит съежившись, попыхивают огоньки цигарок.
Коншин подходит. Один-два человека поднимают голову, но глядят на него без удивления, безразлично, будто он не с поля приполз, а был с ними все время. И понимает Коншин, что смяты люди, подавлены настолько, что все им теперь безразлично. Да и не знают они, что остался он на поле, потому как, видимо, разбрелись все кто куда.