Красноармеец Филимонов тоже отстает, и Коншин бросает ему на ходу:
— Подтянитесь, Филимонов, — на что вместо уставного "есть" слышит надоевшее:
— Куда спешить? Все там будем.
Коншин останавливается и выразительно смотрит на него.
— Чего смотрите, командир? Мне не двадцать годков, как вам. Погонять-то вы все умеете, а вот спросить, что с человеком, нет вас.
— Что же с вами, Филимонов?
— Что, что! Устал я, мочи нет.
— Все устали, — говорит Коншин, а потом, видя, что и действительно лица нет на Филимонове, добавляет: — Ладно, дождитесь лейтенанта, он в санротовских санях, к нему присядете.
Филимонов садится прямо в снег — дожидаться хвоста колонны, а Коншин уходит вперед и догоняет тоже отстающего Савкина. Особо командовать Савкиным Коншину как-то неудобно, хотя, вытравляя в себе "интеллигентское слюнтяйство", бывал он с подчиненными и грубоват, и жестковат, чтобы доказать себе избавился от сантиментов.
— Устали, Савкин? — сочувственно говорит он, когда они поравнялись.
— Устал, товарищ командир, — слабо улыбаясь, отвечает Савкин.
— Во второй раз идти туда труднее?
— Несравнимо, товарищ командир. Уже известно все. Знаете, что поражает на войне?
— Что?
— Мало думаем мы на войне… Многое наобум было, на авось. Давай, давай! А на этом "давай" далеко не уедешь. — Помолчав немного, добавляет: — Нет умения еще. Нет.
— Отогнали же от Москвы. Так было, Савкин, а сейчас все по-другому. Наступаем же мы.
— Да, наступаем, — как-то вяло повторяет Савкин.
— И будем наступать! — решительно произносит Коншин.
Если Коншин в свои двадцать два не мог, конечно, распознать как следует людей своего взвода, хотя и казалось ему, что разобрался он в каждом, то для Савкина с его профессиональным учительским чутьем Коншин был как на ладони, и чуял он опасность и для себя, и для взвода в характере сержанта. Такой, чтоб доказать себе, что он не трус, может натворить глупостей, не пожалев себя, загубить и людей. А в общем-то был симпатичен ему этот мальчишка, который силой обстоятельств волен распоряжаться жизнью и смертью пятидесяти двух человек… и его, Савкина, жизнью тоже.
Савкин подвигов совершать не собирался. Наоборот, он будет стараться всеми дозволенными способами сохранить жизнь. Она нужна не только ему. Но как это трудно — понимает. Знает он почти точно: будет наступление, у него шестьдесят шансов из ста на ранение, тридцать на смерть и только десять на жизнь. На жизнь… до следующего наступления. А там, по теории вероятности, шансы будут катастрофически уменьшаться. Он предпочитает ранение. Любое. Даже самое тяжелое. Но твердо знает, что ни на какую подлость ради сохранения жизни не пойдет. В прошлых боях выяснилось, что человек он не трусливый, что в самые страшные минуты способен мыслить, а первое ранение показало — может сносить физическую боль, а главное — знает он то, чего не знают, да и не могут знать те другие, кто идет туда впервые, — труса праздновать он не будет.
Коншин пока этого не знает. Первая бомбежка в Лихославле, такая неожиданная, всех повергла в панику. Они неслись от эшелона, теряя шапки, роняя автоматы, падая в лужи — была ростепель, — и было так унизительно, что возвращались к поезду, стыдясь глядеть друг другу в глаза, с багровыми, смущенными лицами. Коншин был потрясен и поклялся себе, что в следующий налет не растеряется — ведь рядом с ними вагон санроты с сестричками. Но вторая бомбежка была так же негаданна. Разрыв бомбы у паровоза, а потом с диким ревом два "мессера", как какие-то доисторические желтобрюхие пресмыкающиеся, носились вдоль эшелона, расстреливая его крупнокалиберными. Хорошо, что случилось это не на поле, а около леса, в который они и бросились. Скорее, скорее! Подальше от вагонов! Бежали, проваливаясь в снег, ползли, катились… Казалось, бесконечно долго облетывали "мессеры" эшелон, бесконечно долго стучала дробь пулеметов… И тут Коншин тоже остался недоволен собой, хотя и пытался вести огонь из автомата по самолетам. Нет, видно, к этому надо попривыкнуть…
Догоняя взвод, равняется он с Чураковым. Тот идет широким размеренным шагом и, кажется, может пройти так же легко еще столько же. Коншин, хлопнув его по плечу, некоторое время идет рядом.
— Иван, ты, пожалуй, спокойнее всех? — начинает Коншин.
— А чего травить себя зря? Что будет, то будет.
— Ты не был в сарае.
— Ну, если б и был? Вы что с Ильей, думали — хоромы для раненых по всему фронту построены?
— Этого не думали, но вот так, как лежали эти люди…
— Так чего же рассиропились? Война. Разве непонятно?