Сергей САРТАКОВ
СЕЛО ДАЛЕКОЕ
Село стояло на грани между тайгой и степью. Далеко от железной дороги и далеко от хороших грунтовых дорог. На севере и северо-востоке синие, как сумерки, лежали горы, и не было конца их нагромождению. Летом свежестью лесного воздуха, зимой сухим каленым морозом тянуло с гор. Когда в осеннюю лору спускались над миром косматые тучи и заливали долины дождем, над горами висели серые косы сыпучего снега. Оттуда приходила зима.
Полукругом с юга и юго-запада село охватывали бескрайние покосы и пашни. И не было нигде окрест еще таких богатых угодий. Оттого и постройки в селе были крепкие, ладные, а колхозные амбары и кошары для загона скота вытянулись в несколько рядов. И было отрадно смотреть на огромные табуны лоснящегося от нагула скота и думать, что хорошо на селе за время войны поработали старики, женщины и дети, коли не разрушилось в эти годы хозяйство.
Только шатающийся от ветхости мост на выезде из села, дряхлая почерневшая мельница и кой-где упавшие заплоты и сорванные ветром с крыши драницы говорили о том, что тяжесть войны, в тылу упавшая на плечи стариков, женщин и детей, была непомерной и не на все хватало их силы и воли. Но все эти годы по мосту ездили, и жили в домах с упавшими заплотами, и мельница молола, а в плотине под солнечными лучами сиял, как золото, сделанный из свежих сосновых досок новый шлюз.
Я возвращался с поля в село и, чтобы сократить путь, пошел не через мост, а напрямую, через плотину. Солнце низко стояло над лесом, отлогие его лучи падали на проросшую мохом крышу мельницы, и оттого она блестела ярко, будто обмытая дождем или покрашенная масляной краской. На плотине, как всегда, женщины полоскали белье и переговаривались между собой. Но на этот раз заметно было оживление больше обычного.
Я подошел ближе и понял, чем это объяснялось. Какой-то демобилизованный боец, должно быть большой любитель механики, принес к пруду подвесной лодочный мотор и решил испытать его без лодки. Он прикрепил мотор к доскам шлюза, завел, и винт сразу завертелся и стал взбудораживать и выбрасывать со дна целые груды песка, а песок попадал на белье.
Одна часть женщин принялась всячески стыдить и корить незадачливого любителя механики, другая — встала на его защиту и доказывала, что сделал это он не умышленно и никакого вреда не причинил, так как с белья мокрый песок легко смывается. Спорили и переговаривались они, видимо, очень долго, в конце концов забыли о главном виновнике разговора и силились уже доказать только каждая свою правоту. Вспоминали отдельные слова, сказанные той или иной женщиной, и оспаривали их с неугасающей страстью. Нельзя было назвать это ссорой: никто не бранился, не попрекал никчемно другого — это скорей походило на деловую дискуссию, на состязание в логике и красноречии.
В этом споре принимало участие не менее десяти или двенадцати женщин, и только одна из них — высокая, сухощавая, с багровым шрамом от левого уха и наискось через подбородок до правой ключицы — спокойно занималась своим делом и не вступала в общий разговор.
Но вот мало-помалу, среди добродушных фраз, у спорщиц стали проскальзывать и сердитые, колючие обороты речи. И тем острее они становились, чем дальше отклонялись женщины от основного предмета разговора. И, вероятно, безобидный спор мог бы окончиться настоящей ссорой. Но тут распрямилась женщина со шрамом на лице, стряхнула с рук сверкающие на солнце капли воды и негромко сказала:
— Бабы, довольно.
Голос у нее был очень низкий, мужской. Услышать ее слова могли только некоторые ближайшие к ней женщины. Однако сразу словно шелест ветра пробежал над плотиной — и все стихли. Вырвались отдельные, не остывшие еще слова у самых несдержанных, а потом стали слышны только стук вальков и всплески воды. И женщина со шрамом тоже наклонилась к воде и принялась работать вместе со всеми.
Отойдя от плотины, я спросил первую встреченную и немного знакомую мне старушку, что это значит. Та рассказала, что женщину со шрамом зовут Дарьей, что в первые же дни войны ушли от нее на фронт муж и два сына и все трое погибли в боях под Ленинградом. А она сначала все ждала и надеялась, что похоронные — это ошибка, что вот-вот получит она письма, а потом кончится война и вернутся в дом все: и муж и сыновья.
Но дни и месяцы проходили, а писем больше не было. И тогда Дарья поверила, поверила с той же силой, с какой прежде не хотела верить. А война продолжалась, и чуть не каждую неделю кто-нибудь на селе получал похоронные. И тогда Дарья пришла в правление колхоза и сдала в фонд обороны все, что имела: и свою избу, и корову, и птицу, и огород, и личные вещи, и трудодни, что заработала, а сама ушла в город. И более двух месяцев никто не знал, где Дарья и что с ней. А потом прислала письмо уже с фронта. В нем о себе она почти ничего не писала, только передавала приветы родной земле и знакомым и еще просила не забывать ее, отвечать на письма. Но после этого сама не прислала ни единой весточки.
А когда кончилась война, вернулась Дарья домой вся в шрамах и рубцах от многочисленных ранений. Шесть орденов и медалей было на ее сержантской гимнастерке. Все время в тылу у немцев выполняла задания командования Дарья и оттого не писала.
Подарил колхоз ей новую избу и месячную телку, давали дойную корову — отказалась Дарья, не взяла. Очень любят и уважают Дарью колхозники.
И когда старушка закончила свой рассказ, мне не захотелось возвращаться в село, потянуло обратно в поле, подумать, осмыслить услышанное. Я свернул к мосту.
По обе стороны тропинки высились сизые ржи. Они цвели, и сладкий их запах, казалось, окутывал меня а связывал движения. Я упал в росную траву, обочь тропинки, и долго лежал, глядя в глубокое синее небо. Оно становилось все темнее, все ниже припадало к земле, и запах цветущей ржи путал все мои мысли. Я лежал не шевелясь, не ощущая, как проходит время, и, заметив в черном небе над головой блестящую звездочку, понял, что наступила ночь.
Тогда я поднялся и пошел обратно. Летняя ночь не бывает слишком темной, и еще издали, на подходе к селу, я увидел на мосту силуэт мальчика-подростка в широкополой соломенной шляпе, такой, какие не носят в Сибири. Я его видел и утром — он, пастушонком, гнал в поле стадо телят.
Я удивился, почему он так поздно стоит на мосту и словно ожидает кого-то.
Но прежде чем я ступил на мост, со стороны села к мальчику подошла маленькая, много меньше, чем он, девочка. И я, замедлив шаги, услышал их разговор.
— Это волки? — спросила девочка.
— Волки, — ответил мальчик.
Девочка помолчала.
— Ох, как страшно, — сказала она и е заботой спросила: — У тебя есть папа?
— Нету.
— А где он?
— Убили.
— А мама?
— И маму убили.
— А кто убил? — настойчиво расспрашивала девочка.
— Да уйди ты, уйди, — с досадой ответил ей мальчик. — Ну чего тебе надо, чего ты пристала? Уйди!
— А у меня мама есть. И папа. И деда,
— Ну и уйди. А то как дам!
И когда девочка, испуганно охнув, отошла от него, я увидел, как мальчик, потупясь, опустил голову. Я ни о чем его не расспрашивал. У ног его лежали останки растерзанного волками теленка, а рубашка мальчика на спине была черной от крови. Значит, он с поля принес теленка сюда на себе и здесь ждал, когда найдется хозяин. Он был из числа эвакуированных детей, и у него не было здесь родных.
И тут я увидел бегущую к мосту высокую женщину. Я подумал, что это, наверное, Дарья. Я не ошибся. Она подбежала и остановилась, задохнувшись от быстрого бега. Рукой схватилась за перила моста.
Мальчик поднял голову.
— Тетка Дарья, — сказал он, запинаясь, — не спал я, честное слово, на глазах у меня… А я сперва испугался… Волчица с волчатами… Зубы вот такие…
Дарья близко подошла к нему и подняла вверх свои сухие, длинные руки. Я подумал: неужели она хочет ударить пастушонка? И сделал движение, чтобы этому помешать. Но она опустила руки на плечи мальчику, припала к нему и зашептала, покачивая головой:
— Да бедный ты мой, бедный, сироточка ты моя! Да бог с ним, и с телком… Что мне телок этот? Прости ты меня, милый, коли я тебя напугала… Да идем же, идем, не стой один на мосту, сиротиночка… Идем, голубь мой…
Она взяла мальчика за руку и так, не выпуская, поднялась с моста на косогор и пошла с ним мимо чернеющей в ночи мельницы.