Любовь Федоровна ВОРОНКОВА
Село Городище
Председателева дочка
Груня глядела в маленькое, криво прорубленное окошко, прижавшись лбом к нестроганому переплету рамы. Дождевые капли оседали на стекле, и сквозь их скупой блеск Груне видны были голые березы у дороги, непогодливое, серое небо и широкая пустая улица, утонувшая в грязи и снегу.
– Не видать? Не едут? – спросила мать.
– Никакой машины нет… – ответила Груня. Но вдруг приподнялась на цыпочки и торопливо протерла ладонью стекло. – А вот, подождите… Какой-то человек идет!
– Какой человек?
– Чужой. В брезент закутался.
Из одного угла отозвалась соседка Федосья, из другого – Грунина бабушка. И в один голос спросили:
– Куда идет-то? Сюда?
– Идет, оглядывается, – усмехнулась Груня, – деревню ищет. Все, кто чужие, теперь как приходят, так нашу деревню ищут. А деревни-то и нет! Остановился… Кого-то увидал. А-а, отца увидал. Теперь вместе сюда идут. Надо в печку щепочек подбросить, очень дяденька мокрый идет!
Груня проворно подошла к печке. Обжигаясь, отдернула железную дверцу и бросила пригоршню щепок на горячие угли. Красный свет сразу облил Груню, и в полумраке стали отчетливо видны ее светлые волосы до плеч, ее маленькое лицо с прижмуренными от печного жара глазами.
За стеной зачавкали шаги. В дверь ворвался сырой ветер. Вошел отец, хромая и крепко опираясь на палку. А за ним – человек в брезенте.
– Вот так и живем, – сказал отец и развел руками, как бы предлагая гостю полюбоваться. – Был сараюшко, лежали тут старые колеса да всякий хлам. А теперь вот председатель живет с семьей. И тут же, вишь, соседка Федосья с нами притулилась. Только перед войной избу поставила, жила в хоромах! А сейчас – вот она, на сундучке скорчилась. Сбились в кучу, как овцы. А что же поделаешь? Жить-то надо!
– Жить надо, – сказал человек в брезенте, подсаживаясь к огню.
Отец нетерпеливо постукивал палкой, видимо дожидаясь, чтобы гость начал разговор. Но тот похлопывал перед огнем озябшими руками и молчал. Отец не выдержал:
– Говоришь, картошку привез, а где же она? Уж мы сегодня все глаза проглядели!
– Вот то-то и дело, где она, – сказал человек в брезенте, доставая кисет. – Она вон где – за три километра. На шоссе стоит. Машина к вам сюда по грязи не идет. Вот и гляжу – как теперь быть с вами? Я думал, у вас лошади есть, перевезли бы… А у вас тут ни кола ни двора. Не то обратно ехать?..
Отец заволновался, затеребил свой короткий светлый ус.
– Куда обратно? Да что ж это! Район нам семена прислал, а ты – обратно? Да ведь у нас ни картошины нет!
– А что же я, на горбу притащу? – отвечал гость, закручивая цигарку. – Или до хорошей погоды буду на шоссе стоять?
Отец еще сильнее задергал свой ус.
– Что же делать-то будем, а? Бабы!
– А что же делать? – сказала мать своим негромким голосом. – Надо нам всем колхозом собраться да на горбу и тащить. Товарищу-то, – она кивнула головой на приезжего, – уезжать надо. Он картошку может и обратно увезти. А уж мы-то картошку обратно отпустить никак не можем. Нам поле незасеянное оставить никак нельзя. Да что я тебя, Василий Матвеевич, учу – ты и сам все лучше меня знаешь!
Отец быстро встал, надвинул шапку и застучал палкой к двери.
– Ну, вы, когда так, собирайтесь. Пойду народ созову… А уж ты, друг, не торопись. Сейчас всем миром нагрянем, освободим тебе машину!
– Пускай и ребятишки идут! – крикнула ему вслед мать. А сама стала одеваться.
– И ребятишки? – спросила Груня. – А я?
– Да куда еще ты пойдешь! – сказала соседка Федосья. – Башмаки на ногах худые, на улице – холод да грязь. Авось и без тебя управятся.
Груня обрадовалась. Как хорошо, что без нее управятся! На улице холодно, на весну не похоже. Грачи прилетели, а весны не принесли, сами ходят мокрые, как вороны. Идти до шоссе по грязи, по мокрому снегу, под дождем… Потом тащить оттуда картошку… А ведь картошка-то – она как камень тяжелая!.. Но если управятся… Так уж лучше Груня останется дома.
– Зато ужин сварю, щепок насушу на завтра… Да, мам?
Мать не отвечала Груне. Она достала с полки мешок и глядела – не худой ли. Соседка Федосья подпоясала широкий холщовый фартук.
– Мешка-то у меня нет ни одного. В фартук насыплю.
– Может, и мне встать? – проохала бабушка. – Все полмерки притащу!
– Лежи, лежи, мама, – сказала мать, – лежи и не беспокойся. Куда ты пойдешь? Тебя и так-то ноги не держат!
Груня не знала, что делать. Бабушка и то идти хочет, а она не идет. Но ведь говорят, что управятся… И потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают… Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья – худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие…
Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, – рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.
– Я тоже пойду, мам!
А мать словно и так знала, что Груня пойдет.
– Ступай зови девчонок, – сказала она. – Пускай ведра берут, корзинки, мешки – у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.
Особый человек
Груня вышла на улицу. Улицу намечали только деревья, растущие вдоль дороги, да кусты палисадника. Но ни одной избы не было на посаде. Лишь печные трубы торчали над темными грудами кирпича и глины. Странный, сиротливый вид был у этих труб, словно зябли они под дождем и ветром, потому что привыкли стоять под крышей, в теплой избе…
Домов нет. Можно подумать, что и людей здесь нет. Но это посторонний человек мог так подумать. А Груня знала, что весь колхоз Городище здесь и ни одна колхозная семья не покинула свою землю.
Груня стояла, жмурясь от ветра, и раздумывала, в какую сторону ей пойти сначала. В ригу, что стоит на задворках возле самого поля? Или спуститься к реке, в кузню? Или забежать в соломенный шалаш, который притулился под елками?
«Побегу за Стенькой, – решила Груня, – а потом с ней вместе – за другими».
Но зашевелилась в шалаше соломенная дверь, приоткрылась немного, и сама Стенька вылезла на улицу. Концы большого серого платка торчали у нее на спине, а из коротких рукавов высовывались покрасневшие руки.
– Стенька, ты куда?
– К тебе!
– А я к тебе!
Стенька мелкими быстрыми шагами подбежала к Груне. Ее смешливые серо-голубые глаза блестели и радовались неизвестно чему.
– Руки-то хоть в карманы спрячь, – поежившись, сказала Груня, – на тебя глядеть-то холодно!
– Тебе холодно, а мне нет, – ответила Стенька и пошевелила растопыренными пальцами. – Зима, что ли!
– Знаешь, что я тебе скажу… – начала было Груня.
Но Стенька перебила:
– Нет, что я скажу! Наш Трофим все выскакивает на улицу босиком – возьмет и пробежит прямо по снегу. Мать нашлепает, а он опять! А дедушка Мирон Телегин взял да ему свои сапоги отдал! Новые! Нигде не худые! Говорит – пусть бегает, ему хочется побегать. А я, говорит, уж старый. Трофим-то маленький, а сапоги – во какие! Чудно до чего! А Трофиму – хоть бы что!
– Да подожди ты!.. Как сорока!.. – крикнула на нее Груня. – «Трофим, Трофим»!
– А ты не кричи! Не больно я тебя боюсь!
Груня вспомнила наказ, который ей давала мать, и сказала тихо:
– Я не кричу. Это я так. Нам с тобой одно дело есть…
Груня подумала, что Стенька как узнает, какое это дело, так сейчас удерет да и забьется опять в свой шалаш. Поэтому она объяснила как можно мягче:
– Ведь до шоссе недалеко… Да можно и не помногу. Ну, хоть сколько-нибудь принесем – и то польза!