— Родственник… Сын, — еле выдавил сквозь зубы лектор.
— И хорошо, и спасибо, — закивал головой Никифор Герасимович, садясь на место.
— Есть еще вопросы? — поинтересовался Подрезов.
— И опять разрешите, — поднялся Вершинин. — Слыхивал я, сынок-то ваш как будто уехал, сбежал то есть от соседей. Как это понимать?
— Никифор Герасимович, вопрос не по существу, — рассердился Подрезов.
— Это как то есть не по существу? — строго спросил старик. — У меня у самого — сыны, внуки. Я за каждого в ответе. Вчера Петька на тракторе поехал, да поломка у него случилась. Кто виноват? Я. Не научил, значит, обращению с машиной. А как же? Или внук в школе набедокурил, опять же я виноват, потому что моя кровь, моя фамилия. А ты говоришь, не по существу. По существу! Я вот желаю знать, почему детишек бросил? Мы тут слушали, вон какие дела молодежь делает. Вы уж будьте добры, товарищ лектор, ответьте нам про своего сынка. Разъясните все как есть, чтобы всем было понятно, чтобы ясность была.
Федор Терентьевич подавленно молчал. В зале зашумели, Подрезов потряс звонком, призывая всех к порядку, погрозил пальцем старику.
— Ты, Никифор Герасимович, порядка не нарушай.
Вместо того чтобы угомониться, Вершинин, что-то бормоча, вышел и встал перед сценой лицом к зрителям — высокий, прямой, колючий.
— Это как же, товарищи, надо понимать, это какой же я порядок нарушаю? — спрашивал он, обращаясь к залу. — Я порядок люблю, уважаю, можно сказать. Я за советский порядок в гражданскую в окопах мерз, а сыны мои — в эту Отечественную. Кто плохо скажет про моих сынов? Никто! А ежели товарищ из области про молодежь нам рассказывал, а ежели у самого товарища из области свой сынок шапку в охапку — и Митькой звали, то почему же мне по-отцовски не поинтересоваться? Ежели бы я знал такое дело, не пришел бы на лекцию. На кой ляд мне слушать человека, у которого свой сын сукин сын! Товарищ из области с народом приехал говорить. Так ты говори с народом по-чистому, ты ему всю правду. Зачем же про других говорить, а про своего молчать? Нет, не балуй! Ты говори так: извините, товарищи, сам я не доглядел, есть у меня свой, не дай бог, чтобы ваши такими были. Товарищ из области дальше поедет, другие его будут слушать. А как же его слушать, если у самого рыльце в пушку.
В зале смеялись, аплодировали старику Вершинину. Валентина видела, как Федор Терентьевич собрал свои бумажки и, сутулясь, удалился за кулисы.
— Ну и старик! Подсыпал перцу лектору, — смеялся Саша Голованов.
— Так им и надо, лицемерам, — одобрительно откликнулась Валентина.
Кругом бушевала весна.
Тот, кому доводилось видеть, как начинает она хозяйничать в степи, вероятно, наблюдал такую картину: еще уверенно лежит подернутый стеклянной коркой снег, а на пригорке вдруг проклюнется первый тоненький ручеек, извилисто побежит вниз и вмиг пропал, заглох в сугробе. Но нет, присмотрись, прислушайся — он жив, этот первый ручеек, он журчит под снегом, и ему вторят его собратья, они находят друг друга, как птицы, что собираются в стаи, и через день, через два, через неделю уже мчится бурливый поток…
Так же бурлила в груди Николая Сергеевича долгожданная радость. И молодой таксист тоже радовался. Проезжая мимо города, он связался по радио с диспетчером, сказал, что выполняет ответственнейшее задание чуть ли не государственной важности, и выключил счетчик. Потом он слушал рассказ пассажира, удивленный тем, что еще не написана книга о военных подвигах нынешнего директора школы.
Николай Сергеевич смеялся, подзуживал, что машина, мол, ползет, как черепаха, смотрел по сторонам, любуясь голубым весенним небом, опускал стекло, вдыхая полной грудью упругий пряный ветер.
А вот и Михайловка… Солнце только-только скрылось, и над селом повисли дымчатые влажные сумерки, какие бывают только ранней весной, когда воздух до отказа напоен пахучим паром оттаивающей земли.
— Давай, Дима, прямо по улице. Только, чур, не дави гусей.
— Слушаюсь, товарищ начальник! — дурашливо отозвался таксист.
— А теперь — стоп! Вот что, Дима, видишь, дом с крыльцом и голубыми ставнями? Поезжай туда, скажи хозяйке, Марии Михайловне, пусть праздничный ужин готовит и ждет гостей. Сам тоже оставайся.
В избенке горел свет. Николай Сергеевич хотел было ворваться, но перед дверью оробел, остановился, прислушиваясь к гулко бьющемуся сердцу и раздумывая, как вести себя, как сказать, что она — его дочь?
«К черту все! Скажу — и крышка», — отмахнулся он.
Дома была Лиля.
— Где Варя? — торопливо спросил он.
— Какая Варя?