— Ой, Иван Константинович, после вашего урока я убедилась, что ничегошеньки не умею, — сказала ему Валентина.
Учитель серьезно посмотрел на нее.
— Хорошее признание, следовательно, будете уметь. — Назаров немного помолчал, смущенно спросил: — Вам действительно понравился мой урок?
— Очень понравился! — ответила она и, понизив голос, добавила с улыбкой: — А бриться все-таки нужно.
Назаров потер ладонью заросший подбородок.
— Еще десяток-другой замечаний, и я стану франтом.
— Только не сердитесь, Иван Константинович.
— Что вы, что вы, Валентина Петровна, спасибо.
Завуч, Марфа Степановна, всегда нахваливала учительницу физики Серафиму Владимировну Подрезову — председательскую супругу. Подрезова женщина видная — полная, круглолицая, черноволосая. В Михайловке она, видимо, чувствовала себя первой дамой и потому, наверное, всюду старалась быть независимо-гордоватой. Валентина и к ней попросилась на урок.
— Пожалуйста, не возражаю, — милостиво разрешила та.
На перемене Валентина откровенно заметила:
— Вы извините, но так преподавали физику и десять и двадцать лет назад. Время шагнуло вперед, а у вас все осталось по-старому. Мне даже показалось, что ребятам неинтересно слушать пересказ учебника.
— Подумаешь, критик нашелся, — грубо оборвала ее Подрезова и предупредила: — Больше на урок я вас не пущу. Хватит. Без ваших замечаний как-нибудь обойдусь. — В учительской она с издевкой говорила всем: — Если кто желает получить квалифицированный разбор урока, приглашайте Майорову…
— А если хотите, чтобы вас облаяли за дружеские замечания, идите в класс к Подрезовой, не ошибетесь, — вставил Василий Васильевич.
Звонок оборвал этот неприятный разговор, который непременно закончился бы ссорой, потому что Борисов и Подрезова нежных чувств друг к другу не питали.
Учителя разошлись по классам. У Серафимы Владимировны уроки кончились, и она собиралась уходить домой. Ее пригласил в кабинет директор. Сердито хмурясь, он спрашивал:
— Скажите, Серафима Владимировна, только откровенно, почему вы забыли свои первые учительские шаги?
— Ошибаетесь, Николай Сергеевич, я не забыла.
— Нет, забыли, — повысил голос директор. — Иначе не говорили бы так о молодой учительнице.
— Будучи молодой учительницей, я не делала замечаний старшим, — разгорячилась Подрезова. — Слушать противно — эта, извините за выражение, пигалица, начинает поучать. Не Майоровой судить о моих уроках!
— Ну что ж, давайте по-молчалински крикнем ей: «Не сметь свое суждение иметь!».
— Сперва пусть поработает с мое, а потом высказывается. У самой уроки…
— Плохие. Согласен. Значит, нужно учить ее сообща — и мне, и вам.
— У меня и без того забот хватает, — отмахнулась Подрезова, направляясь к двери. Николай Сергеевич задержал ее.
— Вы не признали замечаний Майоровой, это ваше дело. Но вы и мои замечания не учли. Помните, мы разбирали ваши уроки? Вы обещали перестроиться. Перестройки что-то незаметно…
— Все помешались на перестройках, изобретают самовары, — усмехнулась Подрезова. — А я работаю, как умею, как учили. Не нравится? Не признаете? Вызывайте из районо инспектора. Пусть разбирается!
— Мы сами в состоянии разобраться, что хорошо и что плохо. Я думаю завтра побывать у вас на уроках.
— Опять придираться будете? Придирайтесь, вы — начальство, это ваше право.
12
В первый же день после производственной практики десятиклассники просидели всю большую перемену за партами, снова и снова обсуждая важное событие — у них новый классный руководитель. Прошлой весной, когда часто болевшая Евдокия Романовна собралась уходить на пенсию, ребята по ее совету попросили директора, чтобы классным руководителем у них был Василий Васильевич Борисов. Николай Сергеевич пообещал исполнить их просьбу, и вдруг назначена Валентина Петровна…
— А знаете, ребята, давайте сделаем так, чтобы эта Валентина Петровна сама отказалась от нашего класса, — предложила Аня Пегова.
— То есть как это? — недоуменно спросила Люся Иващенко, ее задушевная подруга.
— Эх ты, непонимайка, — пренебрежительно бросил Люсе Федор Быстров. — Предложение Ани Пеговой — классический пример того, что нам пора думать.
— Все, кроме тебя, и раньше это делали, — с усмешкой сказал Быстрову Дмитрий Вершинин.