— Давно операционная бездействует? — угрюмо поинтересовался он.
— Давно, Василий Сергеевич, — со вздохом ответил Корней Лукич. — Перед войной работал у нас отличный хирург. Он своими руками операционную оборудовал, инструментарий подбирал. С фронта обещал опять сюда вернуться, да вот не вернулся, головушку сложил в сорок пятом в Берлине…
— Неужели после него никто не занимался хирургией?
— Приезжал один хлюст, недели две поработал и был таков. Условия, говорит, не подходящие для творческого роста. А какие еще условия нужны? Главное, чтобы душа к работе лежала. Операционную подновим, подкрасим. Она у нас когда-то лучшей в районе была, из райцентра больных сюда направляли. Все, Василий Сергеевич, от человека зависит. Всякий дом хозяином красен. А вам здесь теперь и быть хозяином.
«Быть хозяином… — в мыслях повторил Василий. — Хозяином чего? Вот этой комнатушки? Незавидное хозяйство», — с огорчением думал он и вдруг уловил изучающе цепкий взгляд Корнея Лукича. Глаза старого фельдшера как бы говорили: «А не окажешься ли и ты, молодой человек, таким же хлюстом, как твой предшественник, походишь недельку-другую, а потом шапку в охапку и поминай как звали…»
Василий попросил показать ему все: инструментарий, халаты, простыни, перчатки. Он проверял каждый пинцет, каждый зажим, и по выражению лица доктора Клавдия Николаевна безошибочно угадывала: многое не нравилось ему. А тут еще Корней Лукич подливал масла в огонь своими репликами о том, что за инструментарием нет надлежащего ухода, что за такое хранение инструментов следовало бы высечь кого надо. Кого именно высечь, он не говорил, но Клавдия Николаевна понимала — речь идет о ней. Ее так и подмывало ответить ябеде фельдшеру какой-нибудь колкостью, но она стеснялась нового доктора.
С инструментарием обошлось более или менее благополучно, а когда стали проверять остальное — не оказалось резиновых перчаток, масок, халатов, не оказалось того, что так необходимо при любой операции.
— А ведь все было, было, — с болью проговорил Корней Лукич и снова бросил на старшую сестру возмущенный взгляд, как бы продолжая: «Куда ж ты смотрела, голубушка, почему допустила такое…»
— Не знаю, что и когда было, а сейчас, как видите, ничего нет, — сухо заметил Василий и вежливо обратился к Луговской: — Будьте добры, Клавдия Николаевна, поторопитесь, все у нас должно быть и как можно скорее.
Клавдия Николаевна и сама не могла понять, почему не нравился ей новый доктор. Как будто ничего плохого не сказал, но ее раздражало в нем все: негромкий голос, неторопливая уверенная походка и даже его вежливость. Уж лучше отругал бы, как это умеет делать Корней Лукич, а то «будьте добры»…
— Сегодня, Василий Сергеевич, и начнем приводить операционную в божеский вид. Коль появился хирург, значит, должна быть операционная, рабочее место, — говорил Корней Лукич, прикидывая, с чего начинать.
«Хирург, — ухмыльнулась Клавдия Николаевна, — посмотрим, на что он способен, этот хирург…»
Солнце клонилось к закату, и если взглянуть на избы, обращенные окнами на запад, можно было подумать, что в каждой бушует пламя пожара. Небо, как и стекла окон, казалось до красна раскаленным, и в вышине, будто плавясь на мощном огне, ослепительно ярко пылали рваные хлопья облаков.
Корней Лукич бодро для своих шестидесяти пяти лет шагал по широкой и бесконечно длинной федоровской улице. Василий, шедший рядом, замечал, с какой почтительностью приветствовали старого фельдшера встречные колхозники. Одни снимали картузы, другие останавливались, заботливо спрашивая:
— Здорово ли живешь, Корней Лукич?
Даже ребятишки, прекратив свои шумные игры и радостно поблескивая шустрыми глазенками, разноголосо кричали:
— Здравствуйте, дедушка доктор!
— Здравствуйте, внучата, здравствуйте, озорники, — ласково отзывался он и, повернув к спутнику помолодевшее, озаренное светлой улыбкой лицо, продолжал: — Ишь выросли как, а давно ли я им пуповины перевязывал.
Василий с интересом посматривал на старого фельдшера, и ему вдруг захотелось, чтобы и его вот так же встречали все от мала до велика в Федоровке, чтобы и ему кричала разноголосая детвора: «Здравствуйте, дяденька доктор», — но он шел сейчас по незнакомой сельской улице чужой и никому неизвестный.