Я был в крайнем смущении: мне предстояла срочная поездка; тяжелобольной ждал меня в деревне, в десяти милях расстояния; сильная снежная метель заполняла пространство между мной и ним; у меня была повозка, лёгкая, с большими колёсами, подходящая для наших сельских дорог; закутанный в шубу, с докторским саквояжем в руке, я уже стоял, готов отправляться, на дворе; но коня не было, не было коня. Мой собственный конь пал в ночь перед тем из-за переутомления этой ледяной зимой; моя служанка бегала сейчас по деревне, пытаясь сыскать коня в долг; но это было безнадёжно, я знал это, и, всё более заваливаем снегом, всё более недвижный, бесцельно продолжал стоять. В воротах показалась служанка, одна, покачала фонарём; конечно, кто же одолжит сейчас коня, для такой-то поездки? Я ещё раз обошёл весь двор; ни единой возможности не видно; рассеянно, измученно я толкнул ногой дверь на многие годы заброшенного свиного хлева. Она открылась и захлопала на петлях, закрываясь и распахиваясь. Наружу пахнуло теплом и запахом, как от коней. Замутившийся фонарь раскачивался на одном шнуре. Человек, скорчившийся под низкой перегородкой, поднял своё открытое, голубоглазое лицо. «Прикажете запрягать?» — спросил он, выбираясь на всех четырёх. Я не знал, что сказать, и только наклонился, посмотреть, что ещё было в хлеву. Служанка стояла рядом. «И не знаешь, какие вещи хранятся в доме про запас!» — сказала она, и мы оба рассмеялись. «Но, браток, но, сестричка!» — крикнул конюх, и два коня, сильные звери с мускулистыми боками, один за другим, прижав ноги к телу, склонив, как верблюды, красивые головы, с трудом, беспокойно поводя крупами, умудрились вырваться из стиснувшего их дверного проёма. И в тот же миг они выпрямились — высокие бабки, густо парящие тела. «Помоги ему,» — сказал я, и служанка с готовностью поторопилась вручить конюху сбрую. Но не успевает она подойти, как он тотчас обнимает её и прижимается к её лицу своим. Девушка вскрикивает и кидается ко мне; на девичьей щеке виднеются два красных ряда следов от зубов. «Скотина,» — кричу я в ярости, — «захотел плётки?» — и в тот же миг понимаю, что это чужак; я не знаю, откуда он взялся, и он добровольно оказывает мне помощь, в то время как её больше неоткуда ждать. Как будто проникнув в мои мысли, он не обращает внимания на угрозу, лишь один раз оборачивается в мою сторону, всё ещё занятый лошадьми. «Влезайте,» — говорит он, и действительно: всё готово. На такой красивой упряжке, отмечаю я про себя, я ещё никогда не ездил, и я радостно влезаю внутрь. «Но править буду я, ты не знаешь дороги,» — говорю я. «Конечно,» — отвечает он, — «я никуда и не еду, я остаюсь с Розой.» «Нет,» — кричит Роза и в правильном предчувствии неотвратимости судьбы бежит в дом; я слышу, как звенит цепь, которую она накидывает; я слышу, как защёлкивается замок; я вижу, как она, проносясь через коридор, а потом через комнаты, гасит все огни, чтобы скрыться в темноте. «Ты едешь со мной,» — говорю я конюху, — «или же я отказываюсь от поездки, несмотря на её неотложность. Я не собираюсь платить тебе за поездку девушкой.» «Но!» — говорит он и хлопает в ладони; повозка уносится, как соломинка течением; сначала я ещё слышу, как дверь трещит и расщепляется под натиском конюха, а потом уши и глаза мне заполняет проникающий во все чувства свист. Но и это тоже лишь на мгновение, потому что — как если бы сразу за моими воротами начинался двор моего больного — я уже на месте; лошади спокойно стоят; снегопад прекратился; всё залито лунным светом; родители больного выбегают из дома; его сестра вслед за ними; меня почти выносят из повозки; из сбивчивых объяснений я ничего не понимаю; в комнате больного нечем дышать; за печкой недоследили, она коптит; я открою окно, но сначала хочу осмотреть больного. Худой, не в жару, не холодный, не горячий, с пустыми глазами, без сорочки юноша поднимается из-под перины, повисает на моей шее, шепчет мне в ухо: «Доктор, дай мне умереть.» Я озираюсь по сторонам; никто не расслышал; родители стоят тихо и сгорбившись в ожидании моего слова; сестра принесла стул для моего саквояжа. Я открываю его и роюсь в инструментах; юноша всё тянется из постели в мою сторону, чтобы ещё раз напомнить о своей просьбе; я беру пинцет, осматриваю его в свете свечи и кладу назад. «Да,» — богохульствую я про себя, — «в таких случаях боги помогают, посылают отсутствующего коня, и ещё одного вдобавок, и не скупятся даже на конюха.» Только теперь мне снова приходит на ум Роза; что делать, как её спасти, как вытащить её из-под этого конюха, когда я в десяти милях от неё, а в повозку впряжены неуправляемые кони? Эти кони, которые каким-то образом освободились от ремней; не знаю, как, но открыли снаружи окна? Каждый из которых сунул голову в окно и разглядывает больного, не обращая внимания на крики его родственников. «Пора ехать назад,» — думаю я про себя, как если бы кони звали меня в дорогу, но не сопротивляюсь, когда сестра, которой я кажусь оглушённым жарой, снимает с меня шубу. Мне наливают стакан рома, отец похлопывает меня по плечу, жертва сокровищем оправдывает его фамильярность. Я качаю головой; в узком кругу мыслей этого старика мне стало бы нехорошо; уже по этой причине я отклоняю его предложение. Мать стоит у постели и манит меня подойти; я повинуюсь и кладу — под конское ржание в углу — голову на грудь юноши, он вздрагивает под моей мокрой бородой. То, что я уже знаю, подтверждается: юноша здоров, немного малокровен, опоен кофе обеспокоенной матерью, но здоров и заслуживает быть вытряхнутым из постели одним пинком. Я не борец за правду, поэтому оставляю его лежать. Я нанят на службу окружным управлением и выполняю свой долг до конца, в той мере, что это даже немного слишком. При низкой оплате я, тем не менее, щедр и отзывчив по отношению к беднякам. Я ещё должен позаботиться о Розе, а потом юноша может оказаться прав, и я сам тоже хочу умереть. Что я делаю здесь, в этой бесконечной зиме! Мой конь пал, и в деревне не найдётся никого, кто дал бы мне своего коня взаймы. Из свинарника должен я добывать свою упряжку; если бы там не оказалось по случаю лошадей, мне пришлось бы ехать на свиньях. Так оно и есть. Я киваю семье. Они этого не знают, а если бы знали — не поверили бы. Выписывать рецепты легко, но в остальном разговаривать с людьми сложно. Ну вот, мой визит подошёл к концу, меня снова без толку побеспокоили, к этому я уже привык, при помощи ночного колокольчика меня истязает весь округ, но то, что теперь мне пришлось к тому же пожертвовать Розой, этой красивой девушкой, долгие годы жившей, почти не обращая на себя моего внимания, в моём доме — эта жертва слишком велика, и я вынужден прибегать к хитростям, чтобы каким-то образом уложить это у себя в голове, чтобы не наброситься на эту семью, которая при всём желании не смогла бы мне вернуть Розу. Но когда я закрываю саквояж и указываю на шубу, семья стоит в полном сборе, отец потягивает носом над стаканом с ромом, мать, очевидно, разочарованная мной, — да, и чего только ждёт этот народ? — сквозь слёзы покусывает губы и сестра, взмахивающая пропитанным кровью платком, в этот момент я почему-то готов признать, что юноша всё же, возможно, болен. Я подхожу к нему, он улыбается мне, как будто я принёс ему снадобье от всех болезней — о, теперь уже ржут оба коня; звук этот, видимо, ниспослан мне свыше, чтобы помочь обследованию — и теперь я вижу: да, юноша болен. С правой стороны, в районе бёдер у него открылась рана размером с блюдце. Роза, розовая во всех оттенках, тёмная внутри, бледнеющая к краям, нежно-зернистая, с неравномерно растёкшейся кровью, открытая, как шахта у поверхности. Так это выглядит с некоторого расстояния. Вблизи же обнаруживается ещё одно осложнение. Как можно взглянуть на это, не присвистнув тихонько себе под нос? Черви, толщиной и длиной с мой мизинец, розовые сами по себе и, кроме того, обрызганные кровью, шевелятся, пойманные внутренностью раны, многоножки с белыми головками, лезут на свет. Бедный мальчик, тебе уже не помочь. Я нашёл твою большую рану; от этого цветка у тебя в боку ты умрёшь. Семья счастлива видеть меня занятым делом; сестра шепчет матери, мать отцу, отец — гостям, входящим на цыпочках, балансируя вытянутыми руками, через залитый лунным светом дверной проём. «Ты спасёшь меня?» — шепчет юноша сквозь слёзы, ослеплённый жизнью в ране. Таковы люди в моей округе. Всегда требуют от врача невозможного. Былую веру они утратили; священник сидит дома и распускает церковные облачения — одно за другим; а врач обязан всем помогать мягкой хирургическою рукой. Ну, как хотите: я не напрашивался; используйте меня в спасительных целях, я не стану сопротивляться; чего мне хотеть, старому сельскому врачу, у которого украли служанку! И они подходят, семья и деревенские старейшины, и раздевают меня; школьный хор с учителем во главе стоит под окном и распевает крайне простую мелодию со следующим текстом: