Нелегко было, конечно, поверить в столь ближнее освоение Чукотки: еще неухоженная, куда более податливая, лежит перед Чукоткой Сибирь. Но Гутников верил в свои планы. И главное — верили лоринцы. Не потому ли так упрочилось за эти годы дорийское хозяйство и не лежит на нем тяжкий отпечаток северной ущербности?
А в лоринских домах все больше появляется ковров и абажуров. И с абажурами приходит спокойствие.
МЫ ОХОТИМСЯ НА КИТА
Лорино — поселок капитанов. «Китобоец», «привели кита», «нордовый ветер» — это здесь в обиходе.
«Ретивый» ушел на север, к Уэлену, и будет нескоро. Все другие катера тоже ушли на север. Мы слоняемся по поселку и тоскливо смотрим в пустое Берингово море.
В последних лучах солнца нежатся косматые упряжки. Мощные, лобастые вожаки лениво поднимают голову и осматривают паству. Паства спит как мертвая. Вожаки роняют голову на лапы. Иногда спросонья пробуждаются темные инстинкты, и вся стая, вскакивая, налетает на старую собачонку, пробегающую мимо, рвет ей горло, бока, лапы. На гвалт выходит чукчанка в стареньком цветастом платье и швыряет в собак камнем. Линч прекращается. Чукчанка уходит. Вожак провожает ее вероломным, заискивающим взглядом. На краю поселка надсадно воют собаки, привязанные к белому, чуть закругленному столбу — ребру гренландского кита. Что-то им не нравится в этом мире. Выставив клыки, в пыли лежит моржовый череп. Очень хочется взять клыки, но череп тяжелый. В центре поселка чисто, только клочья собачьей шерсти да растрепанные нарты на высоких подставках немного нарушают порядок. Чуть не сбив нас с ног, к берегу прокатился клубок собак — побежали есть кита. И откуда они знают, когда им пора получать свою долю?
Небо розовеет. В домах зажигаются огни, они как прозрачные капли в светлом еще воздухе. Двое чукчей под руки провели захмелевшую старуху, она трясется от смеха, и жидкие косицы прыгают по плечам. Очень сильно пахнет морем — как из бочки с солеными огурцами.
Утром забежал Гутников.
— «Ретивый» здесь, не ушел! Быстрее собирайтесь, они спешат на охоту…
Когда мы выскочили на береговой обрыв, «Ретивый» уже бойко шел в море. Трясясь от отчаяния, мы завопили, как Робинзоны, не замеченные шхуной: «Э-э-эй!» Они пожалели нас. «Ретивый» дал задний ход и, взбивая буруны, подвалил к берегу. Мы скатились прямо на трап.
Море по-прежнему синее, но уже совсем другое, чем с берега, плюхало в корму. Солнце светило холодно и ясно. Чайки на всякий случай провели облет «Ретивого». Крылья весело трещали над головой. Вахтенный дал право руля, и берег попятился. Во-о-он чуть виднеются останки китов на берегу.
Катер шел ходко и ровно. По бокам, как прозрачные крылья, летели две выпуклые радуги. Из-под носа, правя крылышками, разбегались чирки, смешные, как человечки, бегущие вприсядку. Слева — берег, холмистый и расплывчатый, справа — синее от холода море, там чудится снежная страна, совсем рядом. Это облака, а горизонт здесь действительно очень близкий. Ветер свежий и вкусный. Сначала приятно, но потом пронизывает насквозь. Харитонов спускается в рубку. В рубке Миша Сахарюк, стармех, с ним на море уютно. У Миши большая, круглая, давно не стриженная голова, веселые, темные глаза, он заботлив и добр. Гутников не любит Сахарюка. Причина этой неприязни отчасти прояснилась на правлении, когда Миша грохнул по столу кулаком и взревел: «Машины старые, без ремонта на север не пойду!» — и попытался тут же уйти, чтобы не слушать всяких там разубеждений. Он бывает шумный, но не злой — таким здоровым людям трудно злиться. К своим детям Миша относится с нежностью человека, не видевшего в детстве ласки. Как-то с нами в море вышла его дочка, красивая беленькая девочка. Он нес ее по трапу осторожно, как стеклянную куклу. По дороге нас прихватил шторм, девочку укачало. Миша метался по катеру с тряпкой и ведром, и добродушное его лицо подергивалось от боли.
Когда-то он отстал на Чукотке от парохода да так и остался здесь. Его оценили как незаменимого механика. Два года назад Миша и капитан «Ретивого» Анатолий Гофман заинтересовались в Пинакуле катером, валявшимся на берегу. Катер, вытащенный из моря, умирал медленно и тяжело. В свободные вечера Анатолий и Миша приходили к его подсохшему, изъеденному ракушками телу. Курили, молчали, постукивали, посматривали.
— Ну что, взялся бы? — спросил Гофман.
— Черт его знает, надо Гутникова спросить…
Они вернули катер в море и назвали «Ретивый».
— Наш китобоец — утиль, — любит напомнить Миша. И глаза его смеются, освещая самые грустные уголки лица.