Пять дней, питаясь прошлогодним мхом и брусникой, ночуя на снегу, под боком у белой, в коричневых пятнах важенки, шла Уанга за стадом. Она почти обезумела от голода, усталости и леденящего ветра. Руки и лицо у нее были обморожены, торбаза пропитались сыростью. Не раз, обессиленная, Уанга падала без чувств на снег. На исходе четвертого дня она так и осталась бы навсегда у маленького пригорка, с которого ветер содрал снег вместе с пучками прошлогодней пушицы, если бы пестрая важенка, подойдя, не улеглась привычно рядом. Придя в себя от тепла, исходившего от оленьего бока, Уанга услыхала, как толкается в важенке теленок, и первобытная сила, дававшая ее предкам возможность жить в этой суровой стране, вернула ее к жизни. Нам, с нашими представлениями о холоде и пределах человеческой выносливости, трудно понять, как хрупкая, по нашим понятиям, женщина, голодная, могла идти пять дней по тундре, в двадцатиградусный мороз, когда вокруг ничего — только пронизанная ветром и снегом пустота.
Однажды, воспользовавшись пургой, к стаду подобрались волки. Они задавили уже двух однолеток, когда Уанга, заметив переполох, побежала прямо на волков, дико крича. С ней ничего не было, кроме бича и круглого широкого ножа, которым чукчанки режут мясо. Но, видно, волки, не раз встречавшиеся с пастухами, уже не верили в беспомощность человека и оставили стадо в покое. Утихомирив перепуганных оленей, Уанга упала в снег. Я спросила ее, боялась ли она смерти. Уанга удивленно подняла брови. Нет, она не думала о смерти. Ни о чем не думала, даже о детях. Все умерло, кроме одной мысли — не потерять оленей, не дать им разбежаться. Вернее, это была не мысль, а инстинкт, выработанный многими столетиями, когда олень значило жизнь, гибель оленей — конец жизни. Очевидно, любая чукчанка на ее месте поступила бы так же. Может, у другой меньше оказалось бы сил, но она тоже боролась бы до последней искорки жизни.