Сразу после школы Васек и Наташа должны были пожениться. Председатель колхоза уже приготовил место Ваську в правлении, Наташе на радиостанции. Обещали поставить им домик, а потом обеспечить место в яслях.
Но, вернувшись после школы из Лаврентия, Наташа, неузнаваемо повзрослевшая, вдруг сказала отцу, что никогда не пойдет за Васька, что не любит его и вообще уезжает на днях в Ленинград — учиться на докторшу. Отец сначала вспылил, но потом вспомнил отчаянную свою молодость и смирился. Тетка Прасковья лишь пожимала плечами, сердито косясь на Надю: мол, твоя стать, не родится от свиньи бобренок. Вне себя от ярости Надя разбила тогда об стену, чуть выше Наташкиной головы, любимое свое блюдо с журавлями. Но дочь только зябко повела полным, по-женски округлившимся плечом и, твердо глянув в покрасневшее материно лицо широкими нерпичьими глазищами, ушла неторопливо, как в детстве, на лагуну. Надя, выскочив в сенцы, смотрела ей вслед и вдруг с тоской и щемящей радостью поняла, что дочь за эту долгую зиму распустилась вдруг в женщину, красивую и гордую, о какой ей когда-то мечталось.
Через десять дней Наташа улетела в Ленинград, сдавала там экзамены, не добрала положенных баллов, но, узнав, что после института она собирается снова на Чукотку, ее все-таки приняли. Вася, убитый ее отказом, никуда не поехал, остался работать в колхозе. Наташа писала ему о Ленинграде, о том, как ей трудно учиться, о подружках, но никогда ни словом не обмолвилась об их дружбе. Теперь она возвращалась после года разлуки, смягченная и погрустневшая. Буря, вызванная, как считала тетка Прасковья, непрошеным вторжением материнского темперамента, улеглась, и верх снова взяла напористая отцовская рассудительность. Наташа приехала, чтобы забрать Васька с собой в Ленинград — пусть учится на полярника или геолога. Возможно, она полюбит его и станет ему хорошей женой. А может, Наташа пошла в отца, и неукротимая любознательность, лишавшая его в юности покоя, далеко унесет ее и от родного дома, и от вихрастого, тихого парня, фотографию которого Краснояров носит в нагрудном кармане.
Посадку объявили в обед. Пришлось бросить густую, свежайшую марковскую сметану и бежать в гостиницу за рюкзаком. Краснояровы улетели на полчаса раньше нас, первым рейсом. Прощаясь, мы обещали непременно заглянуть к ним в гости и сходить с Петром Севастьяновичем на охоту. Но маршрут наш оказался не из легких. Когда мы выбрались к Ледовитому океану, туманы и снег отрезали нас от побережья. С Краснояровыми мы больше не увиделись. Но мир тесен, и, может, наши пути снова где-нибудь пересекутся.
ЗОВЕТ ВРАНГЕЛЬ
— Пи-пи-пи!
«Врангель зовет», — сказала радистка метеоцентра и придвинула к себе толстую тетрадь. В приемнике трепыхались лампочки и пронзительно сверлили мозг точки-тире. Зовет Врангель. «УОЩ, УОЩ» — это его имя в гигантской, призрачной стране кодов, где плавают океаны и материки, призраки огромных городов, лесовозы и просто люди. «УАТ, УАТ» — это Москва, так же тревожно пищит, как и Врангель. И тоже помещается в три буквы — со всем шестимиллионным народом. Отраженный, реет мир позывных: антимир? радиомир? великий мир господина Морзянки?
Врангель зовет!
Туманный остров, самый высокий в Арктике, самый жестокий. Гранитная скрепка полушарий, разъединившая два моря.
Уже сгнили каравеллы Магеллана и состарились боцманы Кука, а скалистый «осколок древней Берингии» по-прежнему оставался неведомым и недоступным.
Капитан Гавриила Сарычев, посланный Екатериной II на поиски новых земель, дыша на руки, леденеющие от ветра, записал у мыса Шелагского:
«Мнение о существовании матерой земли на Севере подтверждает бывший 22 июня юго-западный ветер, который дул с жестокостию двои сутки. Силою его конечно бы должно унести лед далеко к Северу, если бы что тому не препятствовало, вместо того на другой же день увидели мы все море покрытое льдом. Капитан Шмалев сказывал мне, что он слышал от чукочь о матерой земле, лежащей к Северу, не в дальнем расстоянии от Шелагского носа».