В 1926 году в бухте Роджерса высадились жители первой советской колонии — двенадцать чукотских и эскимосских семей. Начальником острова назначен был Г. Ушаков, составивший впоследствии первую подробную карту Врангеля.
С тех пор остров на границе двух полушарий стал путеводителем арктических морей, островом-лоцманом.
— Пи-пи-пи! — зовет Врангель. Он не зовет на помощь, он приходит на помощь. «Льды в проливе Лонга три-четыре балла, ветер северный, до тридцати метров в секунду. Ожидается ухудшение ледовой обстановки…»
Мы забираемся на скалистый мыс Шмидта и смотрим в море, как смотрел когда-то Врангель. И тоже ничего не видим. Лишь на мгновение облака раздались — и закурился под скалистым мысом пролив Лонга, весь в туманных смерчах, попахивало преисподней.
— На Врангель, если и попадете, то не выберетесь. Не с вашей одежонкой зимовать на Врангеле, — нам советовали, нас предупреждали.
Мы с трудом перебрались через пролив Лонга. Не пролив, а сгущенное молоко. Туман.
У Врангеля туман рассеялся. Рвал пронизывающий, со снегом ветер. Тяжкий остров, как шхуна под парусами, уходил под гребнями гор в океан. И снова, как когда-то на «Полярном», заныл в груди тоскливый вакуум: где небо? где горизонт? Конец августа, а здесь зима, мучительный, вязкий холод. Трудно было взглянуть в глаза стоящему рядом человеку: ему сюда на три года. Наверное, все вот так, недоверчиво и тоскливо, ступали на эту землю. Прислушайтесь к именам здешних рек, бухт, лагун: бухта Сомнительная, лагуна Предательская, река Скелетов. Мороз по коже от этих названий. А земля кругом мерзлая, каменная.
Островитяне назвали свой поселок Звездным, — наверное, в темные вечера: звезд здесь много и горят они долго, всю бесконечную полярную ночь. Домики жмутся поближе к бухте. А в бухте гуляют льдины, ядовито-зеленые, как купорос. Это старые, опасные льдины. Войлочный горизонт тушит их режущий блеск.
На темных проплешинах среди снега голубели незабудки. Целые россыпи незабудок. Мы собирали их и осторожно закладывали в книгу — незабудки с острова Врангеля. И еще положили туда же ломкий пушистый цветок, пахнущий сиренью, какие-то невзрачные желтые цветики и малиновые, лохматые, с начесом. Трудно небось промерзлой громадине родить такой крохотный голубой цветок. Женщины светлыми ночами собирают незабудки, ставят их в граненые стаканы и потом потихоньку плачут над тоненьким букетиком — о садах, которые цветут где-то, о детях, оставленных у бабушки на материке. Цветы с острова Врангеля. Мы будем долго хранить их.
Бухта Роджерса всего километрах в пятидесяти от Сомнительной, хотя и находится уже в другом полушарии. Там знаменитая «полярка», основанная еще Ушаковым. Но в бухту Роджерса не попасть. На острове всего четыре вездехода — на четыре хозяина. Вездеход — тот самый безотказный конек-горбунок, которого берегут и лелеют. Вокруг него уважительно, но непоколебимо сталкиваются воли четырех хозяев острова. «Пришел пароход, высылайте свою машину», — сообщает Роджерс. — «Нет, уж лучше вы пошлите свою». — «А чью, извините, почту надо вернуть в Сомнительную?» — «У меня горючего нет!» — «А у меня, может, гусеница отвалилась…» Жмут, жмут друг на друга, пока кто-нибудь не выдержит.
Мы засели в гостинице (благо, хоть на Врангеле оказались места!) и приготовились ждать. Мы ждали. А маленький костяной бог в оленьей рукавице, подаренный нам зверобоями, делал потихоньку свое дело. Поздно вечером, когда надеяться уже было не на что, на Роджерс двинулся вездеход: подошла «Астрахань» с углем.
Три часа взбесившаяся железная коробка выколачивала из нас дорожную пыль. Молоденький водитель мчал вездеход как танк, презирая всякие объезды. Проскочив 180-й меридиан, мы выпрыгнули ночью из натруженного вездехода на покрытую ледяной коркой землю. Ветер царапал лицо снегом. Стало понятно, как замерзают в тундре: превращаются в сосульку — и все.
Роман с командой вездехода пошел в избенку, где не было света и стола и вообще ничего не было, кроме дощатых, занозистых нар и разбитого окна, наполнявшего комнатку ветром. Мужчины раскочегарили печурку, употребив часть нар и порох из старых патронов, разогрели консервы и попробовали даже спать, разостлав на нарах газеты. Поняв тщетность своих попыток, они всю ночь пробродили по селу, пуская в небо сигнальные ракеты, оставленные в избенке охотниками на моржей.
Меня уложили на кушетке в приемной больницы. Пахло не то эфиром, не то формалином. Над головой краснел плакат, призывавший лечить туберкулез. За окном свирепствовал ветер и надрывно выли собаки, будто чуя вселенский потоп.