— Пи-пи-пи! Скажите Роджерсу, где «Комсомольск».
— На подходе «Комсомольск», тяжелые шторма, — отвечает «Сибирь».
— Сам знаю, что на подходе, — вздыхает Голубев.
А эфир все рвется на точки и тире. Тревожна для непривычного уха морзянка. Так и чудится — пока прыгает на ключе рука, пока перемигиваются красными зрачками лампочки, кто-то гибнет, кто-то тихо зовет на помощь, кого-то надо спасать. Но оказывается, в этом сумасшедшем мире точек и тире есть минуты молчания: каждый час с пятнадцатой по восемнадцатую и с сорок пятой по сорок восьмую. Это минуты для трех слов: «Спасите наши души!»
А «Комсомольск» все молчит…
Целый год остров ждет, ждет парохода типа «лесовоз». Он привезет на Врангель огурцы, картошку, шампанское. Его стремительно разгрузят. И, проводив, снова начнут ждать. И каждый последний день этого годового ожидания снова будет особенно невыносимым.
Врангель ждет. В столовой, на почте, в радиорубке говорят только о «Комсомольске», прикидывают, что он привезет. В столовой составляют будущее меню за тарелкой сухой картошки, которая царапает рот.
Но ветры раскачивают океан, наступила полярная осень. Льды закрыли горизонт. «Сибирь» выбивается из сил. Ее вертолет озабоченно стрекочет над проливом Лонга: высматривает, где какой лед.
В пятницу на «полярке» оживление, забыли даже про «Комсомольск». С обеда начались сборы. А сразу после ужина женщины с эмалированными тазами и узелками торжественно двинулись к маленькому домику у лагуны. Банный день. На улице ветер валил с ног, сек лицо льдистым снегом. А здесь обжигало легкие. Четыре огромные бочки у плиты создали влажные тропики. Пар взвивался к потолку, размывая очертания лиц. Как живые, шипели и колыхались пузырчатые ошметья пены. В эти часы домик у лагуны становился кусочком Большой земли.
После бани Николай Константинович, конечно, потчевал чайком. Он был озабочен: готовил ответственные материалы в Ленинград.
— Ну, Николай Константинович, загостились мы у вас. Завтра в путь…
— Да, обещали вездеход из Сомнительной. Только ой ли — «Комсомольск» подошел! — Зайцев тянул из блюдечка чай и жмурился от удовольствия, представляя, видно, что творится сейчас в Сомнительной. Ему ли, прозимовавшему в Арктике двадцать восемь лет, не знать, что сейчас там творится! Мы заерзали на стульях, не зная, что предпринять: мы-то ни разу не видели, как встречают единственный в году пароход.
Наутро гремел настоящий ураган. Напрасно мы висли на окнах и бегали, пригнувшись, в Ушаковский.
— Готовлю на вас обед, все одно не будет вездехода, — посмеивалась Лида Липочкина, глядя на наши страдания. — Погостите еще недельку-другую, или мои булочки надоели?
Осеннее небо как антрацит. Дома редко разглядываешь небо. А здесь, просыпаясь, сразу бежишь босиком к окну и долго стоишь, запрокинув голову. И, отправляясь спать, внимательно присматриваешься к звездам: подмигивают или светят чисто? Прав был все-таки капитан Биллингс, говоря о Чукотке:
«Климат самый несносный: до 20 июля неприметно лета, а около 20 августа приближение зимы во всем уже является…»
Вечером мы поднялись в Ушаковский. От ветра слезы застывали на глазах. У той самой избенки, где ночевал в первый день Харитонов, тарахтел С-100 со смешной железной тележкой на высоких губчатых колесах. С крыльца то и дело, стуча сапогами, сбегали голые по пояс парни, очевидно строители, хватали ведро с углем или водой и исчезали в дверях, выпустив плотный ком пара. Мы с ходу впихнулись в переполненную комнатенку. Там было человек десять, полуголых, разморенных жарой. Ребята смущенно пересмеивались. Но нам, откровенно говоря, было не до этикета.
— Здравствуйте! Куда трактор?
— Здравствуйте, коли не шутите. В Сомнительную.
Сзади галантно подставили колченогую табуретку:
— Погрейтесь, отдохните…
— Нас возьмете?
— К сожалению, не могу, — механик, желтый от усталости, с видимым огорчением покачал головой. — Рад бы, но не могу — нас четверо, а в тележке ведь вы не поедете.
Я представила этот железный гроб на колесиках.
— Конечно, поедем в тележке! — сказал Роман.
— Если б не ветер… — неуверенно начала я.
— Ну, вам мы, пожалуй, найдем местечко в тракторе, — сдался механик, — кто-нибудь сядет на пол. А вот молодой человек…
Парни стали примерять Харитонову свои ушанки: штормовой ветер при минус пятнадцати — это чувствительно и для бывалых островитян.
Николай Константинович чуть смутился, когда мы ворвались в комнату собирать рюкзаки. Перед ним лежала фотография — сын Женя с внучкой Оленькой. Как бы невзначай он прикрыл ее газетой. Мы знали, что у Зайцева есть сын Евгений, родившийся на мысе Челюскина. Он бывал у отца на разных зимовках и закончил арктическое училище по специальности гидролога. Работать Евгений остался в Москве, в исследовательском институте. И непонятно было, одобряет или нет Николай Константинович поступок сына. С одной стороны, так спокойнее, а с другой — может, втайне мечтал, что подрастет сын, выучится и будет работать бок о бок с отцом в Заполярье.