— Захмелел ты, паря, — вздохнул Жучок. — Бог-то твой полторы косых получает, а Борька имеет верных четыре. Вот и решай, кто бог.
Прошел месяц или больше. Витька, ошалев от бессонницы, повредил себе руку на бульдозере и сидел дома.
Вдруг дверь распахнулась и вбежала Нюра. Витька вскочил, потому что никогда не видел ее такой. По ее лицу волнами пробегала дрожь.
— Сергуня… — силясь проглотить раздиравший ей горло комок, сказала она, — Сергуня умирает… Видать, что-то несвежее съел. — И повалилась на нары без слез, все так же дрожа всем телом.
И тогда Витька вспомнил. И побежал. Он бежал, проваливаясь в мокрую гальку и обливаясь потом. Он бежал, умоляя кого-то, чтоб мальчонка немножко потерпел, не умирал.
Добежав до ручья, он не удержался и покатился, гремя камнями, вниз по склону. В бок что-то больно садануло. Ладони горели, как обожженные.
— А, и ты пришел! — скороговоркой сказал Борис, не отрывая глаз от лотка. — Золото, понимаешь, пошло…
— Слушай, Борь, — с трудом выдохнул Витька, — ты… ты не заливал тогда? Ты врач?
— А тебе зачем?
— Тогда идем! Сергуня заболел…
— Какой еще Сергуня? — Борис осторожно покачивал лоток. — Ты лучше сюда посмотри, видал?
— Ну, Нюркин сын, отравился мальчонка, что ли…
— А я при чем? — огрызнулся Борис — Не загораживай мне солнце, ни черта не вижу.
— Да идем, тебе говорят! — Витька потянул у Бориса лоток. Лоток вырвался и опрокинулся на гальку.
— Ну ты, гад! — Бориса подбросило, будто в нем мгновенно распрямилась стальная рессора.
Витька невольно отступил.
— Да ты что, Борька, ошалел, не слышишь? У Нюры сын отравился, бежим!
Борис наклонился и стал сгребать в лоток выплеснутый Витькою шлих.
— Идем, — дрожа губами, прошептал Витька. — Ты же врач, ты говорил.
— Катись ты к… — неестественно спокойно сказал Борис — Сейчас я не врач, я золотишник. Говорят тебе — золото пошло.
И он побежал к ручью, куда, тяжело дыша, сбегали еще двое старателей.
— Ты пойдешь! — заорал Витька и на бегу схватил Бориса за рукав. — Ты пойдешь, понял, сволочь! Ты пойдешь!
Борис резко оттолкнул его, и Витька, потеряв равновесие, въехал руками в гальку. Секунду он стоял так, на четвереньках, задыхаясь от ярости и стыда. Потом поднялся и, не оглядываясь, побежал обратно. «Гадина, гадина, гадина! — шептал он на бегу, — За золото душу продал!» Сердце душно колотилось в горле. «Ну, подожди, гадина!»
До телефона от ручья было километра два с половиной. Витька бежал, разбрызгивая лужи, падал, срываясь на отвалах, и снова бежал, чувствуя, как едко щиплет глаза — не то пот, не то яростные слезы.
В «Аленушке» долго ничего не могли понять (грозой где-то повредило линию), ругались, потом наконец сказали, что фельдшер уехал на «Зимний» и будет только завтра.
На рассвете за Сергуней пришел «краб» Федюхина, единственного водителя, который мог после дождей пробиться на Черный. Федюхин был весь в грязи, даже на щеках засохла грязь. Но машину он все-таки привел.
В районной больнице Витька сидел рядом с Нюрой на жестком диванчике, пахнувшем уколами, и придерживал ее за плечи. Она всхлипывала без слез, не открывая глаз. Сестра влила Нюре сквозь сжатые губы что-то пахучее. Нюра обмякла и, казалось, уснула.
Часа через полтора вышла врач, принимавшая Сергуню, посмотрела на Витьку измученными глазами и сердито сказала:
— Э-эх, родители, что же раньше не привезли?
— Не может быть! — одними губами сказал Витька.
— Что «не может быть»? — громко сказала врач. — Все может быть! Да вы… вы что? Как вам не стыдно! Да жив, жив ваш малыш…
Витька не слышал последних слов. Он выскочил во двор, перескочил через деревянную ограду и побежал к автобазе.
Вечером на попутном самосвале он добрался до стрелки, протопал двадцать километров до Черного и, не заходя домой, пошел к ручью.
— Это тебе за Сергуню! — сказал он, тяжело опуская кулак в запрокинутое лицо. — А это за меня, за то, что тебе, шкуре, верил…
— Ладно, — сказал Булыгин, поднимаясь и поправляя ремень, — оставайся пока, Бобров, и работай. На днях будет суд. Я свое мнение скажу… А лоток запрещаю! К черту!
По всей Колыме был объявлен тогда поход за вольноприносительское золото. Об этом писали газеты, за это боролись райкомы комсомола. «Дадим стране больше золота!» И только немногие директора приисков понимали: лоток не увеличивает добычу золота, напротив, он разваливает дисциплину, снижает производительность труда на полигонах, разлагает людей. И эти немногие, вроде Шуринка, директора «Адыгалаха», запрещали лоток — под свою ответственность. Не знаю, продолжается ли сейчас кампания за вольноприносительское золото. То, что она вредна, уже доказано, по-моему, временем.