Перед самой войной Рождественский закончил геологоразведочный техникум и уехал в Башкирию. Оттуда добровольцем ушел в разведку. Война трижды бросала мальчишку в госпиталь. Когда он демобилизовался, на поношенной гимнастерке были три планки: желтая и две красных.
Война как будто не кончалась: снова разведка, снова километры пути, незнакомые сопки и сухари в рюкзаке. А потом был призыв на Север. За войну он многое подзабыл, но надеялся, что походит по Колыме геологом годик-другой и все вспомнит.
В Магадане ему сказали: «Пойдете начальником партии, людей больше нет». В стареньком грузовике Игорь нагонял свою партию. Была весна, снег еще лежал между сопок, но цвели ярко и густо непахнущие северные цветы. Небо было легкое и синее. Жизнь рисовалась безоблачной и простой. Правда, водитель грузовичка был какой-то странный. Вроде не замечал ни весны, ни Игоря. На остановках молча ходил за водой, молча разбалтывал в котелке пересохшие концентраты. «Вы тоже по договору?» — спросил его Игорь: уж больно тоскливо, когда единственный собеседник молчит и молчит. «Отбываю, — вздохнул шофер и впервые поднял на Игоря тяжелые серые глаза. — Двадцать пять дали, за убийство».
Потом Игорь уже привык: в партии, кроме одного-двух вольнонаемных, остальные были зеки. Многие ходили с ним из лета в лето: весной — в партию, осенью — обратно в лагерь. А в первый год трудно было привыкнуть, то и дело вскакивал по ночам, обходил базу, прислушиваясь к шорохам.
В первый же год Игорь открыл новое месторождение олова. Местечко назвали Умкарын — смерть медведю. Благодарная была земля под ногами — земля Чукотки.
Каждый раз, как кончался договор и Игорь мог вернуться к матери в Ленинград, мог бродить по рассветной Неве и обзванивать друзей, он не возвращался, а подписывал новый договор, который опять привязывал его к каменистой замшелой пустыне — на несколько лет. Наконец и он, и жена Зина поняли, что это на всю жизнь. Чукотка завораживала: каждый год она являла что-нибудь новое, ослеплявшее своим блеском и непочатостью. Игорь был уже начальником Геологического управления в Певеке, когда открывали «Пламенное» — редкостное ртутное месторождение, где копни сапогом — и киноварь, кровавая земля. А потом еще чудо, на Пильхене, близ которой когда-то он чуть не замерз, поджидая гидросамолет. И наконец, в каменистых распадках, под болотистой тундрой, нащупали подземное царство — Билибино. Случилось бесповоротное в истории Чукотки.
Рождественского назначили туда, на Анюй. В его руках оказался огромный край в двести сорок тысяч квадратных километров — Англия, Ирландия и Швейцария.
Семья осталась в Певеке, а он жил в Билибино, тогда еще в палатке, как полководец на поле сражения. От его палатки в тайгу уходили отряды геологов.
Карта Чукотки разметнулась по стене. Звездочки на ней — новые золотые прииски. Сколько их, звездочек! Золотой звездопад. Такого еще не было в истории. Из девяти партий, вернувшихся с поля, шесть принесли промышленное золото. Темпы нарастают, как лавина. Звучат новые имена, которым суждено стать знаменитыми: Баимка, Чимчимемель, Уральский. Геологи перехлестнули Малый Анюй и вторглись в притоки Большого. Земля раскатывается, как папирус с предсказанием славы и богатства.
Игорь Евгеньевич достает карандаш и наносит на карту пару новых месторождений. Когда он поворачивается к окну, на отвороте пиджака поблескивает звездочка Героя Труда.
Они сто́ят друг друга, этот жизнерадостный лихач-автомобилист и упрямая чукотская земля. Рождественского никогда не ошеломит и не утомит беспредельное раскручивание золотых километров. Он никогда не скажет земле: «Хватит!» Приносят шесть отчетов с богатым золотом. Он поднимает смеющиеся глаза: «Еще! Давайте, ребята, еще! Надо пощупать вот здесь, у левых притоков…»
Мы полюбили Билибино. Был голубой, по-зимнему морозный сентябрьский день, когда мы выскочили из запотевшего самолета и ослепли от снега, солнца, глаз пассажиров, которые лезли через перильца, — улететь, пока светит солнце, улететь.
Вокруг поднимались высокие горы, таких высоких еще не было, разве что в Провидении. Но то были совсем не такие горы и вообще на Чукотке не было… Чего не было? Почему вокруг так щемительно красиво и кажется, что мы уже на Большой земле, на нашей спокойной земле? Деревья… Здесь росли живые деревья. Лес опушил окрестные горы, сбежал золотистым парком в поселок, закрутился тополями между домиками геологов.
Поселок весь кудрявился инеем, под ветром вспыхивали розово и радужно закуржавевшие плети берез.