Чтоб кануть в дневной небосклон.
Но сладостны лики ласкательные,
В предутреннем свете дрожащие,
С улыбкой склоненные к нам,
И звезды, колдуньи мечтательные,
В окно потаенно глядящие,
Приветствия шепчут мечтам.
Так где ж твои губы медлительные?
Дай сжать твои плечики детские!
Будь близко, ресницы смежив!
Пусть вспыхнут лучи ослепительные,
Пусть дымно растаю в их блеске я,
Но память о сне сохранив!
1912
Москва
«Сумрак тихий, сумрак тайный…»
Сумрак тихий, сумрак тайный,
Друг, давно знакомый мне,
Безначальный и бескрайный,
Призрак, зыблющий туманы,
Вышел в лес и на поляны,
Что-то шепчет тишине.
Не слова ль молитвы старой,
Древней, как сама земля?
И опять, под вечной чарой,
Стали призрачной химерой
Скудный лог, орешник серый,
Зашоссейные поля.
Давний, вечный сон столетий,
В свете звезд, опять возник:
И вся жизнь — лишь ветви эти,
Мир — клочок росистый луга,
Где уста нашли друг друга,
Вечность — этот темный миг!
Июль 1912
Подольск
«Безумие белого утра смотрело в окно…»
Безумие белого утра смотрело в окно,
И было все странно-возможно и все — все равно.
И было так странно касаться, как к тайным мечтам,
К прозрачному детскому телу счастливым губам.
Но облачный день засветился над далыо лесной,
Все стало и ясно, и строго в оправе дневной.
Ночные безумные бездны, где все — все равно,
Сменило ты, солнце, сменило ты, Бородино!
Вот снова стоит император, и грозный призыв
Мне слышен на поле кровавом, меж зреющих нив:
«Что страсти пред гимном победы, пред зовом Судьбы!
Мы все „увлекаемся Роком“, все — Рока рабы!»
Свет солнца, даль нив, тень былого! Как странно
давно
Безумие белого утра смотрело в окно!
Июль 1912
Бородино
«Это чувство — странно-невозможного…»
Это чувство — странно-невозможного,
Вдруг обретшего и кровь и плоть,
В миг воспоминания тревожного
Я стараюсь тщетно побороть!
Помнятся, и видятся, и движутся
Вымыслы безудержной мечты.
Словно перлы сказочные нижутся
В ожерелье жуткой красоты!
И глазам так больно от слепительной
Вспышки перепутанных огней…
Но — все было в жизни ли действительной,
Иль в игре сновидящих теней?
Здесь я — тайн достигший иль обманутый
Сладостным предчувствием чудес?
И боюсь, чтоб перлов блеск с протянутой
Нити, лишь проснусь я, не исчез!
Ах, как знак призвания не ложного
С неба кинь мне светлую милоть,
Ты, виденьям странно-невозможного
Даровавшая и кровь и плоть!
<1916>
«Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно…»
Мне вспомнить страшно, вспомнить стыдно
Мои безумные слова,—
Когда, качаясь серповидно,
Тень на стене была жива;
Когда клонилось к телу тело,
Уста искали влажных уст,
И грезе не было предела,
А внешний мир был странно-пуст.
Я верил, или я не верил?
Любил вполне, иль не любил?
Но я земное небом мерил
И небо для земли забыл!
Качались тени. Губы млели.
Светилась тела белизна.
И там, вкруг сумрачной постели,
Была блаженная страна,—
Страна, куда должны причалить
Все золотые корабли,
Где змей желаний сладко жалит
И душен аромат земли!
И не было ни стен, ни комнат,—
Хмель солнца, пьяная трава…
О, неужели мысли вспомнят
Мои безумные слова!
1912
«Месяц в дымке отуманенной…»
Месяц в дымке отуманенной
В тусклом небе, словно раненый,
Обессиленный лежит.
Все огни давно погашены;
Издалека голос башенный
Что-то грустное гудит.
Возвращаюсь вновь под утро я.
Вновь Минерва, дева мудрая,
Держит, как маяк, копье.
Там, где Лар стоит отеческий,
Мне гласит гекзаметр греческий:
«В мире каждому свое!»
Надо улицей пустынною
Проходить мне ночью длинною,
После вздохов роковых,
Чтоб укусы и объятия,
Чтоб восторги и проклятия
Превратить в бессмертный стих.
1913
«Я помню легкие пиластры…»
Und mein Stamm sind jene Asra,
Welche sterben, wenn sie lieben.
Я помню легкие пиластры
Закатных облаков в огне,
Когда, со мной целуя астры,
Ты тихо прошептала мне:
«И я, и я — из рода азров!»
Я помню бред безумной ночи,
Бред клятв, и ласк, и слез, и мук,
Когда, вперив в молчанье очи,
Ты повторила, с хрустом рук:
«И я, и я — из рода азров!»
И помню я твой взгляд застывший
……………………
И в этот миг, как меч губивший,
Твои слова я вспомнил вновь:
Да, ты была из рода азров!
И никогда к тебе, волнуем
Желаньем, не прильну без слов!
Ты не коснешься поцелуем
Моих седеющих висков!
Да, ты была из рода азров!
И не смотреть нам на пиластры
Вечерних облаков в огне,
И ты, со мной целуя астры,
Не повторишь мне, как во сне;
«И я, и я — из рода азров!»
1913
«Я не был на твоей могиле…»
Я не был на твоей могиле;
Я не принес декабрьских роз
На свежий холм под тканью белой;
Глаза других не осудили
Моих, от них сокрытых, слез.
Ну что же! В неге онемелой,
Еще не призванная вновь,
Моих ночей ты знаешь муки,
Ты знаешь, что храню я целой
Всю нашу светлую любовь!
Что ужас длительной разлуки
Парит бессменно над душой,
Что часто ночью, в мгле холодной,
Безумно простирая руки,
Безумно верю: ты со мной!
Что ж делать? Или жить бесплодно
Здесь, в этом мире, без тебя?
Иль должно жить, как мы любили,
Жить исступленно и свободно,
Стремясь, страдая и любя?
Я не был на твоей могиле.
Не осуждай и не ревнуй!
Мой лучший дар тебе — не розы:
Все, чем мы вместе в жизни жили,
Все, все мои живые грезы,
Все, вновь назначенные, слезы
И каждый новый поцелуй!
8 января 1914
«Это — не надежда и не вера…»
Это — не надежда и не вера,
Не мечтой одетая любовь:
Это — знанье, что за жизнью серой,
В жизни новой, встретимся мы вновь.
Нет, не жду я райского селенья,
Вод живых и золотых цветов,
Вечных хоров ангельского пенья
И блаженством зыблемых часов.
Не страшусь и пламенного ада,
С дьяволами в красных колпаках,
Смол огнекипящих и обряда
Страшного суда на облаках.
Знаю: там, за этой жизнью трудной,
Снова жизнь и снова тяжкий труд;
Нас в простор лазурно-изумрудный
Крылья белые не вознесут.
Но и там, под маской сокровенной,
С новым даром измененных чувств,