— Ты поможешь мне?
— Когда вернусь.
Но уйти в тот день из села Сулимово мне не дали.
— Куда пойдёшь? — у магазина поджидала Таисия Анисимовна. — Дождь, слякоть. До Воздвиженки добрых сорок вёрст — дотемна-то не управишься.
— Ничего и по ночам ходить умею.
— Идём ко мне: отдохнёшь, поешь, в баньку сходишь, а я с тебя состирну — негоже в таком виде разгуливать. Не побрезгуй крестьянским бытом.
Как я мог побрезговать, мною бы…. Короче, остался.
Дом Таисии Анисимовны большой, но опрятный и ухоженный.
— Почему Анискина? — спрашиваю, рассматривая фотографии и портреты в рамочках на стенах.
Хозяйка вернулась, проверив баню.
— Сельчане прозвали — бегают ко мне свои споры решать. Я для них вроде участкового.
Глянула в окно:
— Вон, Глашка своего алкаша на аркане тащит. Я вам поставлю, но сильно-то не налегайте — лучше после баньки.
— А мне сказали, с тобой ушёл Странник, — заявила, входя, Глафира Петровна и подтолкнула от порога мужа. — Познакомься, Петя.
Со смоляными кудрями, подбитыми сединой, Петро Гаврилович на цыгана был похож — даже серьга в ухе серебрилась.
— Вот это по-нашему! — он хлопнул и потёр ладони. — Чувствуется, рады гостям.
Устремился к столу, свернул с бутылки пробку, два стопаря налил.
— Дёрнем за знакомство?
Дёрнули. Гаврилыч снова налил.
— Какие длинные у вас пальцы.
— Это от гармошки.
— С моими не сравнить.
Я накрыл его ладони. Всё, клоун, приехали. Сейчас из тебя трезвенника буду делать и любящего мужа. Чёрт! Зря выпил — алкоголь мне самому не даёт сосредоточиться. Надо разобраться, где тут у Петра тяга к спиртному прижилась, да вырвать с корнем. К супруге чувства разбудить. Но как подступишься — мысли его скачут, кружат в карусели. Или это мои? Как бы чего ни повредить….
Ладони наши расстались, но стопки непочатые стоят, и Петро к своей не тянется.
— В баню-то пойдёшь? — спрашивает его Таисия Анисимовна.
— Сходи, Петь, — уговаривает жена. — Уважь гостя — отпарь….
— Это я зараз, — соглашается Гаврилыч, и мне. — Пойдём что ли?
Хозяйка суёт мне в руки свёрток:
— Здесь полотенце, чистое бельё, всё своё оставь там — замочу потом.
Раздеваемся в предбаннике. Петра удивил стеклянный глаз в моём лбу.
— Это что?
— Помогает в ясновидении.
— Шарлатан?
— Почему так сразу?
— Где, кем работаешь?
— Скажу безработный — осудишь?
— Да мне плевать. Бич — это бывший интеллигентный человек. Видел, какая у меня жена? Кабы не она, давно бы уж сам загнулся под чьим-нибудь забором.
— Беречь должен.
— Да я её…. мою Глафиру…, - Пётро смахнул слезу, от полноты чувств сбежавшую на седой ус. — Эх!
Он окатил полок водою из котла. Веник в руке, как бич палача.
— Ложись, раб Божий.
Я контролировал свой организм — мне не жарко, мне не больно, мне не…. Лишь лёгкое головокружение. Но это должно быть от стопки водки. Хотя….
Мне показалось, котёл печи вдруг двинулся на бак с холодною водой. Этого ещё не хватало. Я отвернулся и увидел, как мыльница помчалась за мочалкой. Закрыл глаза. Началось — пироги за утюгами, утюги за сапогами…. Чёрт! Как неожиданно. И как не некстати.
Машу Петру рукой — кончай, кончай хлестаться, помоги.
— А, гость варяжский, недюжишь русской баньки! — Ликует тот и сжаливается. — Сейчас, сейчас, водой холодненькой….
Он бросает веник, хлопочет с тазиком над баком. А меня тошнит — свешиваю голову с полка и падаю вниз, сознание теряя.
…. Оно приходило и уходило вновь, сознание моё. В минуты просветления Таисия Анисимовна у изголовья то с кашкой, то с бульончиком, то с молочком….
— Выпей тёпленького — с медком, коровьим маслицем….
Я пил послушно — меня рвало — и забывался. Был слишком слаб, чтобы противиться, а хозяйке невдомек, что организму надо моему — а ничего кроме покоя.
Была и "скорая". Медичка постучала градусником по Масяниному оку — вот это пирсинг! — и выписала таблеток и микстур. Благодаря им, а может вопреки, я всё-таки пошёл на поправку. На третий день парилки злополучной отстранил заботливую руку Таисии Анисимовны:
— Ничего не надо — не хочу.
Меня не вырвало, и я уснул, а не забылся.
На четвёртый день увидел у кровати незнакомую старуху.
— Я бабушка Наташи, — представилась. — Нечаева Любовь Петровна.
Таисия Анисимовна на мой немой вопрос:
— Пётр Глафирин разыскал в Воздвиженке, уговорил приехать. Вы поговорите, я в горнице накрою.
И удалилась.
Гостья пристально смотрела на меня, слегка покачивая головою:
— Вот ты какой…. старый. А на челе что у тебя?
— Это после операции, — я прикрыл лоб полотенцем. — Что обо мне Наташа говорила?
— Что добрый и богатый — как у Христа за пазухою с Катюшей жила.
— Как она?
— Да как? Замуж собралась. Человек он вдовый, фермерствует, своих двое пацанов — нужна хозяйка.
— А Наташа?
— Да что Наташа? Не хочу, говорит, больше в город — нахлебалась выше крыши — своего угла хочу.
Помолчали.
— Старый, говоришь, для неё?
— И бедный. А ещё сбежал, чуть жареным запахло. Ненадёжный ты для жизни человек.
— Так и сказала?
— Поедешь переспрашивать?
— Вы не советуете?
— Ни богатства ей не надо, ни бедности — дай Наташке пожить спокойно, за хорошим человеком.
— А если появлюсь в Воздвиженке, партия расстроится?
— Дак что же они, твари бессердечные, Наташка с Катей — шибко убивались о твоей пропаже. Но раз ушёл, так и ушёл — оставь девку в покое.
— Может, вы и правы, — задумался.
Таисия Анисимовна заглянула:
— Наговорились? Пожалуйте к столу.
Скинул одеяло и увидел, что лежу в исподнем.
— Посидишь с нами? — улыбнулась хозяйка. — Сейчас я тебе мужнее принесу.
Потёртые джинсы и толстовка пришлись почти что впору. На голову соорудил тюрбан из полотенца.
Круглый стол накрыт закусками. В центре графинчик с домашнею настойкой.
— Поухаживай, Алексей Владимирович, — Таисия Анисимовна усмехнулась уголками губ, шмальнув по мне быстрым взглядом карих глаз.
Но гостья оказалась приметливой — оценила настоечку на солнечный луч, покатала стопку в пальцах и выдала:
— Вижу, ты вдовая, так и бери мужика, коль нравится. А то вяжется к девке, — и выпила. — За вас!
Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.
Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.
За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.
— Что не заходишь?
— Наговорились? Поедешь с нами?
— Нет. Спасибо за заботу.
— Да что там — чай соседи….
Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:
— Спасибо за хлеб-соль.
Петру:
— Поедем что ль?
На меня и не взглянула.
Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:
— Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю — что да как. Сердцу будет спокойнее.
— Вернёшься? — тихо спросила Таисия Анисимовна.
По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь — неужто мне в могиле веселее?
— Я мог бы Таей тебя звать, — сказал. — Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось — и я пока что не могу понять. А надо — без этого жить не смогу.
— Поймёшь, вернёшься?
— Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?
— Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки — с ними сама управлюсь. Две курицы да кот — вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая — проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь — сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал — который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.