— К церкви. Посидишь там, у ворот чуток, глядишь и накидают.
Мне не хотелось попрошайничать.
— Может, я на базу, самоходом?
Голос Кащеевны построжал:
— Э, брось свои буржуйские замашки — все должны пищу добывать.
— Да я разве отказываюсь — нищенствовать противно.
— А на что ещё годишься? Молчи уж, Ванька-встанька — отпущу и упадёшь.
Притащила меня к церкви.
— Садись.
Сдёрнула пандану на низ лица.
— Кепочки не хватает — во что ты мелочь будешь собирать?
Отыскала картонную коробку, поставила у моих скрещенных по-турецки ног, бросила два медяка.
— Для почину. Ну, я пошла.
Отошла, вернулась.
— Тебе алмаз в дыру бы вставить — ну, вылитый Будда, индейский бог.
И тут меня пронзила мысль одна.
— Подожди, Надежда, что нам гроши собирать — сработаем по-крупному. Найди какую-нибудь брошку, пуговицу, стекляшку, чтоб по размеру подошла. Я буду брамина изображать, целителя из Индии.
Кащеевна влёт поймала мысль, хихикнула:
— Врать ты горазд — а мне б накостыляли.
Вернулась через час с голубым стеклянным глазом от Масяни — полутораметровой куклы, рекламирующей бытовую химию у входа в магазин — и тюбиком клея "момент".
— Это зачем?
— Пальцем собираешься держать?
Помазав клеем око лупоглазой зазывалы, Кащеевна вставила его во вмятину моего лба. Отошла на шаг, склонила голову.
— Тебе идёт.
— Надолго присобачила?
— Он отвалится, когда кожа отомрёт.
Взяла меня за руку.
— Здесь бармины не гадают.
Мы прошли вглубь церковного двора, оккупировали пустующую беседку. Кащеевна подвязала мне пандану и распустила закатанные рукава.
Осмотрев критически:
— Какой же ты бармин? Если б не седая грива, вылитый цыган из табора.
И утопала, скрипя песком посыпанной дорожки.
Не похож — много ты понимаешь в целителях индийских — браминах.
Попытался настроиться на предстоящий спектакль. Но в беседке, увитой плющом, было прохладно. А снаружи плавился день, журчал фонтанчик, и в кустах малиновка ссорилась с супругом, не желавшим высиживать потомство.
Слипались веки, я подумал, не прилечь ли на скамейку. Мне нужен сон. Пару часиков живительного сна, и головокружение отступит, улетучится и тошнота.
Прилечь так и не решился, но откинулся на решётку и смежил веки.
Шаркающие шаги, голос Кащеевны:
— Проходите, бабушка, — бармин вас ждёт.
Старушка маленькая, опрятненькая, со скромною улыбкой и добрыми глазами — одуванчик Божий. Грех врать такой.
— Садитесь, — указал напротив место ей. — Как вас зовут?
— Антонина Васильевна, — голосочек у старушки почти детский.
— Положите на стол руки, Антонина Васильевна, ладонями вверх. Глаза закройте.
Обратил пандану в паранджу, потёр ладони — ну-с, приступим. Накрыл её ладони своими, закрыл глаза.
Надо что-то врать. Всевышний, вразуми!
Будто в ответ на обращение моё где-то чуть выше переносицы в черноте закрытых глаз затеплился огонёк. Какие-то линии замельтешили световые, круги, изгибаясь в эллипсы, завращались — светлое пятнышко растёт, растёт, вытесняя черноту. Круги, и линии, и эллипсы вдруг упорядочились в узнаваемую картину. Это….
— Кровеносная система у вас в порядке, и кровь хорошая, и сердце работает без перебоев. Долго жить будете, Антонина Васильевна.
Картинка поменялась.
— Лёгкие чисты. Кишечник, желудок — всё у вас в норме. Не износились, ваши органы. Зачем ко мне пришли?
— Сыночек у меня в тюрьме сидит. Пришла спросить, дождусь ли. Вернётся он после отсидки или опять с дружками завихрится?
Вот чёртова макумба — чего там наплела? Ведь русским языком сказал — целитель я, брамин из Индии.
— Я вас, Антонина Васильевна, внутренней энергией сейчас заряжу, чтобы сына дождались. И письма ему шлите бодрые — объясните: жить можно и судимому, главное знать для чего.
— Руки у него золотые, — лопотала старушка. — За что не возьмётся, всё сделает. Ой! Чтой-то ваши руки стали горячими….
Получилось! Я ведь только подумал о внутренней энергетике — не плохо бы…. Стало быть, действительно могу целить людей. Ай да "подставка для чернильницы"!
Вернул на лоб пандану.
— Глаза откройте.
Старушка засуетилась, достала в узелок завязанный платочек.
— Чего я вам должна?
— Ничего. Копите деньги на посылку сыну.
— Я заново как будто родилась, такая бодрость, — развязала узелок, из комка купюр, серебра и меди извлекла смятую десятку, с мольбой взглянула. — Хватит?
— Хватит, — я пожал ей пальцы. — Спасибо.