Рука Таисии дрогнула. Выждав паузу и не найдя ответа, она выпила. Я лишь пригубил.
Разговор не клеился. Каждый молчал помыслам своим. Позвякивали столовые предметы. Я наполнил дамам стопки, извинился и покинул их.
За воротами стоял старенький "Жигуль". Пётр покуривал на завалинке.
— Что не заходишь?
— Наговорились? Поедешь с нами?
— Нет. Спасибо за заботу.
— Да что там — чай соседи….
Вышли женщины. Любовь Петровна поясно поклонилась дому и хозяйке:
— Спасибо за хлеб-соль.
Петру:
— Поедем что ль?
На меня и не взглянула.
Глядя на облачко пыли, оставшееся за машиной, сказал:
— Я всё-таки пойду в Воздвиженку, посмотрю — что да как. Сердцу будет спокойнее.
— Вернёшься? — тихо спросила Таисия Анисимовна.
По улице возвращался скот с выгона. Обременённые молоком и травами, коровы шли степенно, без понуканий, заворачивали на свои подворья. А за околицей за лесом поднимался багряный закат, обещая ветер завтрашнему дню. Любая глазу, милая сердцу явь деревенская. А может правда, вернуться и зажить с Таисией здесь — неужто мне в могиле веселее?
— Я мог бы Таей тебя звать, — сказал. — Но ты ничего не знаешь про меня. Даже я про себя всего не знаю. Что-то случилось после травмы, что-то в голове стряслось — и я пока что не могу понять. А надо — без этого жить не смогу.
— Поймёшь, вернёшься?
— Дом крепок мужиком. А я, какой мужик? Сил не осталось. Заботы не влекут. Обузой быть?
— Какие заботы? Две грядки в огороде, да клин картошки — с ними сама управлюсь. Две курицы да кот — вот и хозяйство всё. Пенсия у меня большая — проживём. Главное, человек ты хороший, сердцу любый, а его ведь не обманешь. Лечить умеешь — сколько людям сделаешь добра. Вон Петр-то Гаврилович совсем человеком стал — который день не пьёт, работает, Глафирой не надышится.
— За хорошего человека спасибо. Только, признаюсь, не ощущаю себя человеком — существо какое-то. Я ведь, Таисия Анисимовна, боли не чувствую, жары и холода не замечаю, в еде не нуждаюсь. Мысли читать могу — не страшно вам?
— Болен ты и самому лечиться надо. Пойдёшь, в поле упадёшь, как в бане прошлый раз — кто поднимет? Оставайся.
— Нет, Таисия Анисимовна, я должен взглянуть на Наташу и Катюшу, сердце успокоить.
— Успокоишь — приходи.
— Одолжишь одёжку — мой костюм мало годится для похода.
— До утра останешься — дам.
Подумал, ну, почему бы не уважить — у меня-то не горит, хозяйка просит. Остался словом.
Когда луч лунный в щель пробился оконной занавески и лёг на половицу, Таисия появилась в дверях в ночной сорочке.
— Спишь, Алексей? С тобой прилягу, — и нырк под одеяло.
Пристроив голову на моём плече, обняв за другое, посетовала:
— Давненько с мужиком я не спала.
— И не получится сегодня.
— Дурачьё вы, мужичьё, все мысли об одном, — заявила, нежно теребя пальцами мою ключицу. — А нам, бабам, иногда просто хочется прислониться к крепкому плечу, почувствовать себя небеззащитной, напитаться силы вашей и энергии.
Ну, что ж, питайся. Нашёл её ладонь и крепко в своей стиснул.
Наутро хозяйка обрядила меня в мужние толстовку и штаны, на ноги дала кроссовки, на голову широкополую соломенную шляпу. Пандану сделала, обрезав край спортивной шапочки. Положила в карман деньги на автобус и вышла проводить.
Молчала, ожидая, а как запылил вдали рейсовый, робко попросилась:
— Может, я с тобой? Вдруг в дороге станет плохо.
На моё отрицательное молчание:
— Ну, тогда вечерним возвращайся — буду ждать.
Наверное, лукавил, убеждая себя и прочих, что только глянуть на Наташу хотел — хотел ещё чего-то, быть может, объяснить причину внезапного исчезновения, чтоб не остаться в памяти любимой недостойным человеком. Ещё какие-то мыслишки душу царапали….
Её увидел за забором в топике и шортах — загорелую, весёлую, яркую своею красотой. Она ковыряла тяпкой землю меж картофельных кустов и напевала. А я любовался ею и любил….
Мужик к ней подошёл — плечистый и рукастый, годов не больше тридцати — вытер ветошью ладони и шлёпнул ей по заду. И не пощёчина в ответ, а поцелуй.
Мне расхотелось объяснять Наташе причину своего исчезновения в тот памятный день. Да и подглядывать тоже.
Выследил Катюшу. За нею по пятам ходил бутуз бесштанный — слушал выговоры, сунув палец в рот. А другой, такой же белобрысый, но постарше, сидел в сторонке, готовый сорваться на подвиги по первому зову Величественной Екатерины. Я потратил все оставшиеся деньги на шоколадные конфеты и подозвал его. Ему лет восемь, и был он рассудительным весьма: