- Дай тебе Бог, Андрюха! - блаженно растекаясь, Петр Васильевич бережно оглаживал руку брата, свисавшую у него с плеча. - Дай тебе Бог...
Ночь вкрадчиво шелестела за окном мокрой листвой, сквозь которую заглядывали в комнату резкие, словно бы умытые звезды.
Говорят, что непригожа я,
А ты совсем рябой.
Будто нитка за иголочкой
Пойду я за тобой.
Не сводя с Александры осоловевших глаз, Петр Васильевич прозревал в ней другие черты, в другую, теперь уже почти забытую им пору...
VI
ЕЩЕ ОДНО ВИДЕНИЕ ПЕТРА ВАСИЛЬЕВИЧА
В это утро Петр Васильевич проснулся мокрый от пота и с головной болью, клещами стиснув-шей ему виски. Сомнений быть не могло: езда по дороге, забитой тифозными составами, давно научила определять первые признаки сыпняка. "Не ко времени угораздило тебя, Лашков,- огорчился он про себя,- совсем не ко времени".
За окном вагона колобродила вьюга. Она мела уже третьи сутки, не переставая, и конца ей, судя по всему, не предвиделось. Третьи сутки спецпульман Лашкова одиноко торчал в открытом поле где-то между Скопиным и Ряжском. В спальном купе их обитало двое: он и его помощник Веня Крюков. Веня сладко храпел по соседству, и от одной мысли, что тому теперь придется возиться с ним, и в результате они могут свалиться оба, Петру Васильевичу становилось худо: "Надо бы спровадить его от себя, рано ему еще отходного играть".
- Веня! - тихонько окликнул он. - Веня!
Тот, привыкший за дорогу к неожиданным побудкам, откликнулся сразу, будто и не спал вовсе:
- Ты чего, Петр Васильевич?
- Вроде... того... заболел я.
- Может, продуло? - тревожно напрягся Веня. - Сейчас мы кипяточку сообразим.
- Нет, Веня, тут кипяточком не обойдешься... Ты бы перебрался от меня к паровозникам... Оно так надежнее.
- Думаешь, тиф?
- Он... Все, как по-писанному... И жар... И голова чугунная... Соображай... Поберечься тебе надо.
- Это где же я поберегусь, Васильич? - Веня хмыкнул покровительственно. - В степь, что ли, ночевать уйду? На паровозе не побережешься много. Вша-то она все равно найдет. Давай-ка лучше собираться.
- Куда, Веня?
- А это, куда поведу, туда и пойдешь. - Он уже одевался. - До первого обходчика доберемся, а там видно будет. Я сейчас к паровозникам сбегаю, приведу кого-нибудь на подмогу. Один я с тобой не слажу, уж больно ты, Васильич, здоров. Да и ветер...
Вскоре Крюков вернулся с молоденьким кочегаром Тимошей Самсоновым, известным в Узловске своим круглым сиротством и забитостью. Тимоша загнанно оглядел Петра Васильевича, поморгал сонными глазами, тихо сказал:
- Ничего.
Вдвоем ребята быстро и вдумчиво оборудовали Петра Васильевича для предстоящего похода. Руки у Тимоши, против ожидания, оказались цепкими и сильными, чувствовалась кочегарская выучка. Парень ловко подвел крепкое свое плечо ему под мышку и уверенно двинулся к выходу, осторожно волоча его за собой. При этом кочегар время от времени приговаривал:
- Ничего... Ничего... Ничего, дядя Петя...
Метель, казалось, обезумела окончательно. Вьюжная крупа соединила землю и небо сплошной гудящей стеной. Поезд пропал из вида, едва они отошли от него несколько шагов по наполовину заметенному полотну. Каждый следующий шаг давался им все с большим трудом. Петр Василье-вич чуял, что ноги перестали слушаться его. Он все чаще повисал на плече Тимоши, не в силах стронуться с места и, наконец, обезножил совсем. Тогда, сменяя друг друга каждые пятьдесят-сто метров, ребята понесли его на себе. То и дело впадая в забытье, Петр Васильевич в полубреду явственно различал впереди очертания близкого жилья с дымящимися над ним трубами, но сознание вновь возвращало его в беспросветную коловерть метели и тогда он с трудом складывал горячечными губами:
- Заплутаем... Вернуться бы.
- Ничего,- хрипел, поворачивая к нему обмороженное лицо, кочегар. Ничего.
Они бы, наверное, так и не заметили сторожки при дороге, если бы Тимоша не споткнулся о настил переезда и не упал, увлекая за собой и Петра Васильевича.
- Добрели! - возбужденно кричал Веня, помогая им подняться. - Погодите маленько, я посмотрю. Если пост, я крикну... На крик и заворачивайте.
Прошло несколько томительных минут, показавшихся Петру Васильевичу бесконечными. При такой рузрухе, какая царила на дороге, сторожка могла оказаться пустой и разваленной. В таком случае песенка его будет спета: на обратный путь ребят уже не хватило бы.
- Давай помаленьку! - пробился к ним словно пропущенный сквозь ватную подушку голос Вени. - Тяни сюда... Сюда... Я тут... Давай... Давай... Сюда...
И лишь только Петр Васильевич ощутил под собой твердую опору жилого пола, память его рухнула в провал жаркого забытья. Среди множества лиц и голосов, круживших в воображении Петра Васильевича в последующие дни, в памяти его отложилось одно лицо и запечатлелся один голос. Когда, после трех недель перемежавшегося короткими просветлениями бреда, он впервые по-настоящему пришел в себя, оно - это лицо - склонилось над ним, и знакомый теперь голос облегченно произнес:
- Чайку выпьешь?
В свете неяркого зимнего утра облик женщины, вставшей у его изголовья, выглядел расплыв-чатым и усталым. На вид ей можно было дать лет тридцать с небольшим, но убористая гибкая фигура ее с крепко-девичьей трепетной грудью говорила о том, что она гораздо моложе.
- Давно я у тебя? - спросил он.
- Месяц скоро будет.
- Надоел, видно?
- Надоел. Да куда ж тебя девать такого хворого.
- Теперь подымусь.
- Лежи, ветром сдует.
- Одна живешь?
- А где же взять мужика-то? Все по миру разбежались свою правду доказывать. Аники-воины беспортошные!
- Куда они денутся?!
- Толк-то какой от них будет? Одно - митинговать умеют. А с мужским своим делом им только на двор ходить.
- Строга ты, девка.
- Девка! На погост пора,- не удержалась она, чтобы не пококетничать. Три десятка скоро. Скажешь тоже,- девка!
- Зовут-то как?
- Раньше Софьей звали.
- Ишь ты! Будто царицу.
- А что я - хуже что ль? - Она вызывающе вскинула опутанную тяжелой косой голову и как бы преобразилась вся: несколько жестковатые черты ее расправились, резкий голос стал мягче, женственней. - Пробросаешься!
Разговаривая с ним, Софья успела затопить печь, налить воду в чугун, поставить на плиту, вымести пол и заодно проветрить душную комнатенку. Все это она исполняла легко, по-мужски размашисто, словно балуясь между настоящим делом. Всякий раз, когда женщина взглядывала на него, в нем вспыхивало, подкатывая к сердцу знойной истомой, неведомое ему дотоле тепло. И где-то в глубине души он уже сознавал, что это что-то большее, чем благодарность.