- Как сказать... Без нажима гнет дед. Род такой ваш - Лашковский сызмала в командирах.
- Зато справедливый.
- В жизни бы не подумал, что разрешит он нам с тобой...
- Я и говорю - справедливый... Только сам не пожалей о том.
- Не говори зазря.
- Смотри...
- Не слепой.
- А то ведь я и одна свекую, привыкла уже.
- Не городи зазря.
- Коля-Николай...
"Ишь ты,- с ревнивым одобрением отметил Петр Васильевич - ценят, значит!" И, давая знать о своем пробуждении, легонько закашлялся.
Голоса за перегородкой сразу же смолкли. Затем, после минутной тишины, Антонина осторожно поскреблась:
- Папаня?
- Пора.
- Я - сейчас.
- Не суетись - успеется.
Но там, на той половине, уже заводилась дочерью ее обычная ежеутренняя возня, перемежаемая отрывистым шепотом:
- Вставай, Коля.
- Угу.
- За водой сбегай.
- Только обуюсь.
- Носки, носки надень, роса на дворе.
- Не растаю.
- Нет, уж ты надень, а то не пущу, сама схожу.
Слова между ними говорились самые, казалось, легкие, обыденные, но в каждое из этих слов они вкладывали столько тепла и доверительности, что со стороны разговор их воспринимался, как беспрерывное сердечное объяснение, вслушиваясь в которое, Петр Васильевич улыбчиво радовался: "Такого бы согласия им да на весь век".
Впервые в это утро они сели за стол втроем. Антонина то и дело вскакивала, споро обставляла тарелками и того, и другого, деля между мужчинами свое расположение и признательность:
- Досыта наедайтесь, чтобы к вечеру не опьянеть... Еще, папаня? Николай?
И хотя, что греха таить, ревновал Петр Васильевич дочь к зятю - едва перешагнув порог, тот уже замещал в ее сердце часть отцовского места праздничность Антонины сообщилась и ему чувством уступчивой снисходительности...
К загсу, где их уже поджидали принарядившиеся по такому случаю свидетели - разбитной, навеселе, парень с гитарой через плечо и зябкая с вопрошающими, словно бы от века испуганны-ми глазами девушка, в мучительном смущении терзавшая в руках носовой платок,- они подошли несколько до срока.
Парень, грубовато ткнув Петру Васильевичу потную руку, бездумно хохотнул.
- Кузин, Леонид.
Спутница же его, краснея и теряясь под изучающим взглядом Петра Васильевича, едва-едва сложила дрогнувшими губами.
- Лена...
Первое знакомство подытожил Николай:
- Наши, Петр Васильевич, деповские.
Перед самым открытием, ко входу, лихо затормозив, подкатило сразу три "волги". И в хмельной уже с утра пораньше компании, высыпавшей из лимузинов, сразу же выделился ростом и шумливостью старик Гордей Гусев, давний сосед Петра Васильевича - царь и бог узловских шабашников. Темная довоенная еще пара облегала его не по годам подвижную фигуру добротно и ловко, седой чуб залихватски свисал над кустистой бровью, и весь он с головы до ног прямо-таки исходил вызывающим довольством.
Слава рожденного в рубашке прочно вилась за Гордеем чуть не со дня рождения, когда полузадушенный обеспамятовавшей матерью, он все же выжил, а к совершеннолетию еще и вымахал в почти двухметрового молодца с пудовыми кулаками. Все огни и воды беспокойных годов, сквозь которые довелось пройти Гордеевым сверстникам, минули его голову. Освоив кое-какие ремесла, он всякий раз, едва в воздухе тянуло тревогой, прочно бронировался своей ухватистой незаменимостью.
- Я,- объяснил Гусев Петру Васильевичу жизненную позицию при случайной встрече в день отъезда того в эвакуацию,- человек маленький. По мне, какая ни есть власть, все одно. Мое дело здоровое - мастеровое. Мне с немцами делить нечего. Как при вас работал, так и при них около своего дела буду. Не пропаду.
"И ведь остался,- с горечью согласился сейчас про себя Петр Васильевич,- не пропал ведь, и уж, видно, никогда не пропадет. Вот, не в пример тебе, с каким форсом свадьбу потомкам справляет!"
А тот, цепким глазом выделив из группы у входа бывшего своего соседа, уже двигался к нему с распростертыми объятиями.
- Петру Васильевичу! Сколько лет!.. Вот, внучку замуж выдаю, скоро прадедом стану! - В его сверх всякой меры убийственном радушии неприкрыто сквозило торжество: вот, мол, смотри, сравнивай, чья взяла. - Стареем, брат, Петр Васильевич, погост по нас плачет. - Устремляясь следом за всеми в открытые, наконец, двери, он все еще и на ходу поигрывал в сторону Петра Васильевича победительной улыбкой. - Заглянул бы, часом, Петр Васильевич, не побрезговал старым соседушкой...
И снова, как в прошлый раз у Гупака, Петру Васильевичу мгновенно пригрезилась разворочен-ная витрина купеческой лавки на базарной площади пятого года: "А вдруг всё так и будет по-ихнему? Вдруг и взаправду зря дело затевали?"
С тем он и переступил порог загса. Бросившаяся было навстречу Гусевым регистраторша, увидев его, заметно растерялась. Клинообразное испитое лицо ее отражало титаническую борьбу между риском восстановить против себя уважаемого в городских организациях человека и стремлением услужить всемогущему шабашнику. Но, видно, должностные соображения взяли верх. Она повернулась к Петру Васильевичу и жалобно пригласила:
- Прошу вас, товарищ Лашков!
Тут пришла очередь слегка позлорадствовать и Петру Васильевичу: "Не вся, выходит, земля, Гусев, что в твоем огороде".
Дважды сквозь презрительный строй гусевского клана, мимо расфранченной по последней моде - черное с белым - пары новобрачных пронесли свое будничное сорокалетие Антонина и Николай: туда - до регистрационного стола и обратно - к желанному выходу.
Но ни в дороге, ни за столом ни хозяев, ни гостей так и не оставила та напряженная скован-ность, какую вынесли они из загса. Напрасно Антонина суетилась вокруг подруги, а Николай подливал другу одну за другой, те лишь переглядывались растерянно, явно тяготясь угощением. И поэтому, когда, наконец, гости излишне оживленно откланялись, Николай решительно заключил:
- Уедем мы, батя, отсюда. Не будет здесь нам с Антониной жизни.
И Петр Васильевич впервые после их с зятем знакомства не нашелся с ответом.
XII
Ночной автобус довез их до Углегорского аэровокзала, откуда молодые должны были лететь в Москву, где им предстояла пересадка. И здесь, крепившаяся всю дорогу Антонина не выдержала. Припав к отцовскому плечу, она шепотно запричитала:
- Папаня, родненький... Как же вы тут без меня будете? Поехали бы с нами... Ни постирать, ни поесть сделать некому... А ну, как заболеете... Изойду я без вас сердцем... Папаня-а-а!..