«Вот оно, мое наследие, – подумала она. – У меня есть друзья, организующие митинги протеста и пишущие эссе о расах в Америке для журнала New Yorker, достойные Пулитцеровской премии. Моя дочь настолько воинственна, что умоляла полицейского арестовать ее на школьной демонстрации в Мидтауне. Но моим вкладом в эти смутные времена будет подстрекательство белых женщин определенного возраста к сексуальным мечтам о чернокожих спортсменах школьного возраста, которые всего-то хотят попасть в НБА[11].
Потом в Евиной голове раздался громовой грохот. Она вцепилась дрожащими пальцами в край кресла, готовясь к следующему удару. Мир помутнел. Черты лиц женщин в зале таяли, как часы Дали; от перемешанных запахов парфюма свело живот, а потом молоток стал бить ее в лицо все сильнее и все быстрее, стремясь покалечить, а звуки теперь доносились на запредельных децибелах – шум кондиционера, звон столового серебра, и, Боже милосердный, неужели в Коннектикуте кто-то зашелестел фантиком от конфеты?
Приступы всегда доходили до предела невероятно быстро – эти безжалостные мигрени. Они мучили ее с детства и ставили в тупик самых лучших специалистов Восточного побережья.
Веки Евы начали опускаться. Хорошо отработанным приемом она подняла брови, чтобы выглядеть нормально, и ослепительно улыбнулась аудитории. Глядя на этих развратных дамочек, она ощутила низкопробную зависть, которую всегда испытывала среди людей. Они были нормальными. Они могли делать все что угодно.
Обычные вещи. Например, нырнуть с головой в бассейн.
Поддерживать разговор более двадцати минут. Жечь ароматические свечи. Напиваться. Ехать в поезде F, пока саксофонист на протяжении девяти остановок выкрикивает Ain’t Nobody. Наслаждаться сексом в невероятных позах. Искренне смеяться. Громко плакать. Слишком глубоко дышать. Слишком быстро идти.
Жить, и точка. Ева готова была поспорить, что эти женщины способны сделать большинство из перечисленного без мучительной агонии, поражающей их, как наказание, которое насылает разгневанный бог. Каково это, жить без боли? Какая роскошь!
«Я инопланетянка», – подумала Ева. Ей всегда казалось, что она выдает себя за человека, и она смирилась с этим. Но она никогда не перестанет фантазировать о том, что не больна.
– Извините, я на секундочку, – выговорила Ева. – Мне нужно позвонить дочери.
Спокойно прихватив сумку, она выскочила через красную бархатную дверь отдельного зала. Пробираясь через столики приехавших из пригородов театралов, восторгающихся «Гамильтоном»[12], она заметила дамскую комнату отдыха за зоной хостес. Ева бросилась вперед, ворвалась в кабинку для инвалидов, где была еще и раковина, и ее вырвало в унитаз.
Потом Ева несколько секунд стояла, глубоко дыша, преодолевая боль, как ее научили неврологи, акупунктуристы и восточные целители. Ее снова вырвало.
Покачиваясь, она ухватилась за бортик раковины, чтобы не упасть. Ее подводка размазалась. Вот почему она всегда красила глаза ярко и неаккуратно. Никогда не знаешь, где случится приступ, а с макияжем в стиле полночной Рианны можно притвориться, что так и задумано.
Ева достала из сумки коробку с одноразовыми обезболивающими инъекциями. Задрав платье, она обнажила покрытое шрамами бедро, воткнула иглу, а после – выбросила в мусорное ведро. Для пущей уверенности она взяла жестянку из-под леденцов «Альтоидс» и достала жевательную мармеладку в виде медвежонка с медицинской марихуаной (прописанную лучшим специалистом Нью-Йорка по обезболиванию, большое спасибо). Откусила медвежонку ухо. «Ну и хрен с ним», – подумала она и закинула в рот остатки конфеты. Это снимет боль до вечера, и она сможет сделать все что положено, забрав дочь из школы, а потом завалиться спать.
Ева осторожно прислонилась спиной к кафельной стене. Ее веки сомкнулись.
Болезнь ничуть не сексуальна. А ее увечье было невидимым – она не лишилась конечности и не была в гипсе. Ужас ее страданий казался людям непостижимым. В конце концов, у всех иногда болит голова, например, если отказаться от кофе или заболеть гриппом. Поэтому Ева все скрывала. Люди знали лишь, что она часто отменяла договоренности («Занята. Пишет!»). И была склонна к обморокам, как на свадьбе Дениз и Тодда («Слишком много просекко!»). Или забывала слова на середине предложения («Извините, просто отвлеклась»). Или исчезала на несколько недель подряд («Писательский ретрит!» – а вовсе не стационарное лечение в отделении обезболивания в больнице МаунтСинай).
Солгать проще, чем сказать правду.
Вот пример: что бы подумали оргазмирующие жительницы Огайо, если бы узнали, что она мечтает задушить Себастьяна и Джию? Отправить их туда, куда отправились эти ублюдки из «Сумерек»?