Бабка, собственно, вообще не собиралась действительно продавать дом. Она сама себя убеждала, что избавится от него, чтобы после неё потомкам ничего не осталось, этим неблагодарным, нечутким, о матери не помнящим. А теперь в кризис, когда деньги так ненадёжны, как бы она на детей ни злилась, покупателей не ищет. В конце концов, Бабке большие деньги просто без надобности. На необходимое для жизни у неё хватает с лихвой, ведь и на принятие родов её и сейчас иногда приглашают.
Свои дела с миром она уже порешала и теперь готова ко всему.
На чердаке стоит прочный, дубовый гроб, внутри стружкой вымощенный и полотном обитый, даже с кружевным чепчиком на голову. В сундуке — коричневое платье служанки Третьего ордена Святого Франциска, в церковном приходе давно оплачено место вечного отдохновения рядом с покойным мужем и сорок григорианских месс. Она никому ничего не должна, оказывает милосердие, по мере сил помогает ближним и простила вины своим обидчикам. Так что, спокойная за дела вечные, наслаждается жизнью.
— Ты можешь жить у меня, — пригласила Бабка.
С другой стороны сеней летняя кухня и большая комната стояли незанятые. Пауки плели паутину, полы инкрустировал засохший помёт несушек, проникающих сюда за озадками, ссыпанными в мешок. «Пустышки», как их называла Бабка, служили кладовкой и складом непригодной утвари, которую Бабке было жаль выбросить; там же были свалены и дрова на зиму, потому что при снежных заносах Бабке тяжело выходить во двор.
— Нужно побелить и отделать, привезешь вещи на чистое.
— Мне практически нечего привозить.
Бабка разбудила меня, когда начало светлеть, до восхода солнца рассматривала старые тряпки и определяла, какие на чердак, а какие на сжигание. Когда я их выносила, она вытащила из‑под навеса сноп пшеничной соломы, выбрала налитые колосья, сложила в пучки, стянула шнурком стебли, подрезала от нижней части снопа и погрузила в кипящую воду, чтобы размякли. Так получились кисти.
— Глинку надо хорошо затворить, — приговаривала Бабка.
Глинкой она называла мел, смятый в комки. Раскрошенные заливала смесью воды, молока и кипячёной кашицы из ржаной муки.
— Ты начинай ве́рхом, я за тобой буду подхлюпывать низом, — присев на стульчик под стенкой, она макала в раствор кисть и показывала, как нужно белить.
Через три дня в чистых комнатах мы развесили пучки свежей мяты и чабреца; сохли и светлели отдраенные от куриного помёта, протёртые щёлоком некрашеные доски пола; опирающийся на балки потолок из потемневшего дерева тепло контрастировал с белыми стенами. На вымытых стёклах открытых окон красно пылал закат. Мой первый в жизни собственный угол.
Пахло травой, высыхающим мелом и клейстером из муки крупного помола, с улицы доносилось бренчание вёдер, голоса людей и животных, в домах зажигали свет, из труб вился дым.
— Пелька, ужин! — звала через сени Бабка и радовалась, что отныне не будет есть одна. Трудно ей к такому привыкнуть, хотя ещё помнила, как много лет назад к миске подсаживались восьмеро.
В печи огонь пожирал дрова, светились угли, провалившиеся в поддувало, Бабка положила в тарелку клёцки на молоке, сквозь приоткрытую дверь вошла на цыпочках кошка и сказала: мяу!
— Кис‑кис‑кис, — пригласила Бабка и налила молока в пустую консервную банку.
Это уже когда‑то случалось, так совершается счастье.
Я проснулась рано. По Бабкиному участку сбежала к Озеру, на сизой от росы траве за мной оставался матовый след. Погрузилась в воду, избегая скоплений моллюсков с острыми раковинами, которые розетками покрывали золотистый песок дна.
Потом долго смотрела к невидной отсюда Миляде. От Волка никаких признаков жизни, и тщетно высматривала я лодку с той стороны. Почему я не поселилась где-нибудь ближе, я только отделилась от него целым Озером. Взять плоскодонку у соседей и поплыть, не мучиться тоской ожидания?
Нет!
Ты должен сам меня добиваться, Волк: что легко приходит, то не ценится, — говорила я отсутствующему и шаг за шагом возвращалась домой.
— Бабка, сколько времени идёт письмо на ту сторону Озера?
— По‑разному. Бывает, что и неделю.
Прошло больше десяти дней с тех пор, как я послала открытку Волку.
— Как по тебе истоскуется, явится.
— О ком вы, Бабка?!
— Сама знаешь, о ком. Если не хочет тебя, так и письма не помогут. А если будешь к нему лётать, то залетишь и больше ничего.
— Если залечу, выкормлю.
— Ребёнку нужен отец.
— Я буду ему и отцом и матерью, и домом.
— Э‑э‑э там! В настоящем доме должен быть мужчина, чтобы ты не была одинокой, с которым ты будешь любиться в зимние ночи, который разделит с тобой хлеб, горе и радость, которому можно приготовить суп, сделать свитер, пошить рубашку и который даст тебе детей. Так обустроил Бог и так заведено в природе. Подожди, твоя судьба тебя не минёт, а к мужику не ходи!