Я была слепа. Ничего не понимала, а может, только эффективно оборонялась от правды, чтобы не начать ненавидеть. Моё сердце чувствовало, и наверно поэтому я так сильно стремилась к ним, а может, я стремилась к ним, потому что только они проявляли ко мне мало‑мальский интерес.
Хаос.
И радость. У меня есть настоящий дедушка. Пра — но не выдуманный. И чувство горечи — я потеряла Нонну! И злость: это Они, мои ближайшие родственники, обрекли меня на страдания, на ужасное детство, на сиротство, на судьбу Куницы. Горечь и безразличие, желание отомстить и сочувствие.
Бежать от старого урки, пусть он подохнет на пепелище своей воровской халабуды, пусть для него наступит такая же подлая, одинокая старость, какое для меня они предназначили детство. Но тут же волна тепла смывает это чувство, разъедающее, как кислота. Бежать к нему, единственному близкому человеку, моему Пра. Запутавшись в противоречиях, я стояла, как истукан, и не могла прийти в себя.
— Что с тобой? — удивилась Вера.
— Нет, ничего. Мне уже надо идти.
— Подожди, — она отодвинула поднос с нетронутым завтраком. — Кофе не выпьешь?
— Спасибо, нет.
Она разглаживала дамастовую скатерть с вышитой эмблемой «Орбиса» и что‑то взвешивала в себе, словно не могла решиться сказать это вслух.
На ней было надето очень красивое японское кимоно, причёска и макияж — без излишеств, в ушах и на пальцах — обычная сумма каратов, и кроме элегантных личных мелочей, облагораживающих стандартность гостиничного номера, её окружала гнетущая атмосфера одиночества и опустошения.
— Ты случайно не знаешь, как там дела у Мартина? — будто отхаркивая рыбью кость, вымучила она имя Кубышки.
— Не знаю.
— Он вернулся, или до сих пор находится во Франции?
— Не имею понятия.
— Он исчез из моего поля зрения зимой в Шамони́, я думала...
Позднее я не могла точно вспомнить, как я оттуда вышла. Обращённая внутрь себя, я к тому же находилась под прозрачным, но очень плотным колпаком. Хоть и видно, что происходит вокруг, снаружи не поступает никаких сигналов. Видимая действительность возможно и существует, но меня не касается.
Я попыталась сосредоточиться.
Не следует принимать близко к сердцу то, что диве наговорила Нонна. Он пришла отомстить Кубышке, глупо, по‑бабски, нанося удары вслепую без разбора. Она даже не дала себе труд предварительно уяснить положение дел.
С глазу на глаз со славой она почувствовала себя худшей, ничего не значащей, обыкновенной. Далеко ей до этой знаменитой, богатой женщины, носящей бриллианты без опасения, что кто‑то её узнает или потребует объяснить, откуда они у неё. Чтобы упрочить свою позицию, с ходу придумала нечто, чего у той не было. Дочь. Я пригодилась. Я не была абстракцией. Вера меня знала.
Это было так в характере Нонны. У неё всегда были необычные переживания, необыкновенные встречи. Выдумки, фантазии и умышленная, продуманная в деталях ложь в её рассказах переплетались и приходили в сцепление с обыденными событиями, прибавляли блеска существованию, не могущему сравниться с надеждами.
Необходимо насчёт всего этого успокоиться и не говорить Дедушке. Этого решения хватило как раз до пожарища.
— Меня родила Нонна, правда? Только не лги! — она настолько не подходила к этой роли, что я не назвала её своей матерью.
— Кто тебе наболтал, Кардинал?
— Дедушка, я задала вопрос!
— Да.
— Почему ты мне не сказал?
— Зачем тебе эта правда, зачем? Особенно теперь, раз она никогда не разрешала, чтобы ты об этом узнала. Ты уже взрослая, тебе не нужна ни она, ни я. В конце концов её уж на свете нет. Не плачь! Одно тебе скажу. При ней, если бы она не умерла, тебе нелегко было бы жить по‑своему, не так, как она. И хоть это звучит гадко, для тебя лучше, что её уже нет на свете.
— А кому стало лучше, когда вы меня бросили?
Он молчал.
— Наверное, даже от дрессированной сороки и то больше толку, чем от младенца. Пусть вырастает из какашек на государственных харчах, пока не дорастёт до Куницы!
— Пока Нонна не привезла тебя домой, я не знал о твоём существовании.
— Ты не знал, что она ждёт ребёнка? Не верю!
— Нет. Она исчезла до того, как забеременела, и не показывалась домой больше года.
— Сколько ей было лет?
— Четырнадцать.
— Кто был мой отец?
— Лоботряс ненамного старше её. Я гнал его прочь, и потому она убежала!