— Человека не видела?! — ощетинилась Пелька.
— Что у тебя на голове, человек?
— Я не взяла с собой гребня, — объяснила Пелька и растопырённой пятернёй «зачесала» назад всклокоченную копну, наезжавшую ей на глаза.
— Она не взяла с собой гребня — я сейчас помру от смеха! — обе начали смеяться и не могли остановиться. От них доносился запах духов, алкоголя и сигарет.
— Откуда смоталась? — захотела узнать более молодая.
— Обожди, Люська. Она убежала оттуда, где ей было плохо. Идём, малая, ты наверное голодна.
— С ума сошла, Рамона? — не согласилась Люська.
— Пусть бог это зачтёт моему. Чтобы моему никогда не пришлось так таскаться.
— Думаешь, старуха пустит тебя на хату с ребёнком?
«Хата» располагалась на первом этаже. Входная дверь, которую Рамона открыла своим ключом, ведёт прямо со двора в коридор с двумя дверями, окрашенными в белый цвет.
— А это что?! — с американского кресла‑кровати, застеленного потёртым покрывалом, приподнимается сухая старуха, вся как будто составленная из острых углов.
— За хату — двойная такса, — произносит Рамона и, не дожидаясь ответа геометрической ведьмы, вместе с Пелькой скрывается за одной из белых дверей.
Пелька осматривается: большая кухня, разделённая на две части портьерой из бордового плюша. Рядом за стеной ванная — помещение с остатками обвалившейся штукатурки на потолке и высохшей розовой ванной на львиных ногах. Рамона сняла с Пельки одежду и всю замочила в розовом умывальнике — глубокой чаше в виде ракушки с надбитым краем, на толстой кручёной ноге из мрамора с прожилками.
— Тебя голодом, что ли, морили? — У Пельки торчат ключицы и рёбра, будто она проглотила обручи. Она никогда не была жирной, но сейчас на ней и мяса не много.
Рамона энергично драит заморыша, будто собралась протереть в Пельке дыры; затем так же усердно стирает её лохмотья и развешивает на калорифере, покрытом дешёвой серебряной краской.
— Расчёсывай волосы: быстрее высохнут, — бросает ей гребень.
В первой половине кухни, перегороженной бархатной тканью, Рамона стелет Пельке на сундуке, придвигает табурет, на нём ставит тарелку, полную тушёного мяса, паштета и салата, какого Пелька никогда в жизни не пробовала. А надо всем возвышается треугольный кусок шоколадного торта с примятым кремом и сморщенным засахарённым райским яблочком.
— Подкрепись!
Пелька набрасывается на еду, как молодой пёс, и начинает икать. Рамона наливает в кружку немного воды из‑под крана и велит Пельке выпить маленькими глотками.
— Самое лучшее средство против икоты, — рекомендует Рамона, и икота у Пельки на самом деле проходит.
Рамона надевает платье, которое сняла перед купанием Пельки, красится перед зеркалом и закрывает угол с Пелькой ширмой. Пельке становится не видна остальная часть кухни Рамоны, где стоит топчан с приготовленной постелью и низкий столик, сопряжённый с высоким зеркалом, который Рамона называет «трюмо».
— В туалет не хочешь?
Пелька не хочет.
— Когда приду с клиентом, а ты ещё не будешь спать, чтобы мне из‑за ширмы носа не высовывала. И сиди тихо, как мышь под веником, как будто тебя вообще нету. Поняла?
— С клиентом — а что ты будешь продавать, Рамона? — спрашивает Пелька, не из любопытства, а для того только, чтобы хоть ненамного задержать спешащую Рамону: потому что Пелька чувствует себя неуютно, не доверяет той старухе за дверью — не выгонит ли она её в отсутствии Рамоны?
— Не знаешь? — Рамона пристально смотрит на девочку.
Пелька не знает.
— Я продаю любовь. А ты спи! — На полные плечи набрасывает пушистую лисицу со стеклянными глазами, держащую в пасти собственную ногу, и тушит свет. Малышка, встав на колени в постели, провожает её взглядом из‑за края ширмы.
Пелька остаётся одна. От лампадки, мерцающей под иконой, исходит мягкий пурпурный свет, который на чёрных глянцевых поверхностях ширмы проявляет сгорбленных птиц на длинных ногах, домики с подвёрнутыми кверху краями крыш, цветы и узкоглазые лица со шпильками, воткнутыми в собранные в пучок волосы на макушках. Таинственно поблёскивают пурпур, золото, кобальт и зелень.
Пелька думает о платной любви.
Она видела любовь Мальвы с Пятнистым, видела на улице собак, над которыми насмехались дети, а те как будто стыдились того, что им приходится терпеть издевательства.
— Ну и чего смеётесь, глупцы! Ведь это — чудо природы, так возникает жизнь! — подбежал воспитатель, приласкал измученных животных и разделил их, потому что у них самих это не получалось.