Я долго, кажется, так сидел, а она стояла и смотрела на меня, навираясь храбрости, прежде чем ко мне подойти. Она, верно, посочувствовала мне, решив, что я тоже пьян, — кто же станет иначе сидеть без шляпы под проливным дождем? И мы были так молоды оба. Я не слышал, как она меня окликнула, — ни в первый, ни во второй раз. Я, право же, был не в том состоянии, чтобы вступать в беседу с уличной девкой. Думаю, лишь по инстинкту самосохранения я в конце концов поднял на нее глаза и прислушался. Я хотел уйти от собственных мыслей и ухватился бы за любой предлог. Но она была так хороша, так необычна, что я невольно задержал на ней взгляд. Ярко накрашенная, с глазами, как две звезды, она стояла под дождем, прямая, как свечка, хоть едва держалась на ногах. Увидев, как я молча уставился на нее, она рассмеялась тихим заливистым смехом. Она была совсем молоденькая. Одной рукой она придерживала юбку — в те времена дамы мели подолами улицы. На голове у ней была черная шляпка со страусовыми перьями, затеняющая глаза и лоб, но подбородок и округлая юная шея бело и нежно сияли под газовым фонарем. Так я и вижу ее, хоть в сердце засел еще и другой ее образ.
Больше всего меня поразило, как сама эта девочка странно взволнована, потрясена происходящим. Все это было ничуть не похоже на обычное уличное приставание. Она выглядела как человек, пустившийся на опасное приключение либо оберегающий важный секрет. Верно, глядя на нее, я начал улыбаться той горькой и диковатой улыбкой, которая выступает только на юных лицах, и это ее подбодрило. Она подошла совсем близко. Я порылся в карманах, ища для нее монету, но при мне не было денег. Тогда я встал и пошел, но она пошла за мной. И мне приятно было, что она рядом, мне страшно было остаться одному. Так я и привел ее к моему дому.
Я спросил, как ее имя. Она отвечала, что зовут ее Натали.
В то время я служил в дипломатической миссии и жил на площади Франсуа Первого, так что шли мы не долго. Я знал, что вернусь домой поздно, я в те времена часто являлся среди ночи, и заботами моего слуги меня всегда ждал огонь в очаге и холодный ужин. В комнате, когда мы вошли, было тепло и светло, и для меня был накрыт стол подле камина. Во льду стояла бутылка шампанского, я тогда часто нуждался в шампанском после моих любовных свиданий.
Девушка огляделась и, кажется, осталась довольна. При свете лампы я получше ее рассмотрел. Легкие темные кудри, синие глаза, круглое лицо, широкий белый низкий лоб. Совсем зеленая красотка, полная грации и непосредственности. Я дивился необычайности нашей встречи, как подивился бы, найдя букет свежих роз в сточной канаве, не более. Будь я тогда поспокойней, я вы, верно, попросил у нее какого-нибудь объяснения этой странной несообразности, но тогда мне это и в голову не пришло.
Дело в том, что оба мы были в том особенном состоянии духа, какое едва ли у кого из нас когда-нибудь еще повторилось. Я не знал, кто она, она ничего не знала о моих горестях, но оба мы, взбудораженные и потрясенные, испытали друг к другу сильную, я бы сказал, неличную тягу. Я, все еще оглушенный, но с совершенно овнаженными нервами, принимал ее эгоистически, как должное, не задаваясь вопросом, откуда она взялась и куда денется, словно дар судьбы, наконец-то разжаловившейся в тот самый миг, когда одиночество для меня было непереносимо. Она влетела в мою жизнь, как ночной эльф из раскинувшегося вокруг Парижа, который и всегда нам припасает свои чудеса. Что она думала обо мне, что чувствовала — не знаю. Тогда я про это не думал, но теперь, оглядываясь назад, полагаю, что и я для нее явился каким-то символом и едва ли ее интересовал сам по себе.
Я был счастлив и благодарен за то, что она так молода и хороша. Я снова мог улыбаться после пережитого ужаса. Я снял с нее шляпу, поднял за подбородок ее лицо и поцеловал. Тут только я заметил, как она промокла. Верно, она часами бродила под дождем — одежда на ней обвисла, как перья на мокрой курице. Я подошел к столу, откупорил шампанское, налил стакан и подал ей. Она взяла его, стоя у камина, занавешенная мокрыми локонами. С накрашенными щеками, сияющими глазами, она похожа была на ребенка, розового со сна, или на куклу. Она выпила полстакана, медленно, не сводя с меня глаз, и, будто не в силах была молчать после этого, тихонько и нежно, едва шевеля губами, завела песенку на мотив вальса, которую распевали тогда во всех кафешантанах. Потом осеклась, залпом допила шампанское и отдала мне стакан.
— A votre sante,[12] — сказала она.
Голос у ней был звонкий и чистый, как щебет пташки в кустах. А ничто в те дни так не проникало в мою душу, как музыка. После этой песенной строчки мне и вовсе стало казаться, что мне послано что-то необычайное, какое-то чудо. Я снова налил ей вина, обнял ее за белую округлую шею, отвел мокрые пряди с ее лица.