Я думаю, — сказал Август, немного поразмыслив над ее вопросом, — что, исключив, как мы, я надеюсь, в нашем случае вправе, гостя-невежу, который приходит угощения ради и, навив себе брюхо, тотчас уходит домой, — гостю хочется, во-первых, отвлечься, забыться, избавиться от скуки и уныния будней. Во-вторых, приличному гостю хочется себя показать, произвести впечатление. И в-третьих, наверное, ему хочется лишний раз убедиться, что он подлинно существует на свете. Но раз уж вам угодно было прибегнуть к столь милой метафоре, синьора, ответьте и вы мне великодушно — чего нужно хозяйке?
Хозяйке, — отвечала юная дама, — нужна благодарность.
Но тут громкие голоса под окном положили конец их беседе.
V. ИСТОРИЯ О ПЛЕННОЙ УБИЙЦЕ
Первым вошел хозяин остерии, пятясь и держа в каждой руке по серебряному подсвечнику, с проворством, удивительным в таком старом человеке. За ним следовали трое господ, для которых и сервировался стол, причем первые двое шли рука об руку. С их приходом зала разом преобразилась, так много внесли они с собой громкости, яркости, да и попросту грубой материи — ибо двое из них были весьма крупные мужчины.
Внимание Августа привлек, как непременно всегда и везде привлекал он внимание каждого, человек лет пятидесяти, непомерной толщины и огромного роста. Одет он был во все черное с изысканным вкусом, белье сверкало белизной, сверкали кольца на пальцах, сверкала крупным бриллиантом галстучная булавка. Кудри свои он густо чернил, лицо пудрил и искусно подкрашивал. Несмотря на толщину и тугой корсет, двигался он с удивительной грацией, словно вслушиваясь в одному ему внятную музыку. Словом, подумалось Августу, если только отвлечься от наших условных понятий о том, как подобает выглядеть человеку, его можно счесть предметом редкой красоты, и из него получился вы, например, весьма внушительный идол. Он-то и держал речь — высоким, пронзительным, но и странно привлекательным голосом.
— Как мило, как мило, мой славный Нино, — говорил он, — что мы снова вместе. Но я слышал о тебе, я за тобой следил и знаю, что ты купил недавно у Касцини «Данаю» Корреджо и упряжку в шестнадцать пегих лошадей для своей новой кареты.
Молодой человек, к которому он обращал свою речь и которого держал под руку, почти его не замечал. Взглянув на юного кавалера, Август тотчас понял, что красота его в этой стране должна высоко цениться. Он успел обойти немало картинных галерей Италии и отдавал себе отчет в том, что любой святой Севастьян, пронзенный стрелами, любой Иоанн Креститель, питающийся акридами и диким медом, и даже любой ангел из отверстого гроба Господня, стоило ему выйти из рамы и приодеться с овдуманной небрежностью, выглядел вы в точности так же. Да еще этот темный тон волос, лица и глаз, отдающий как бы патиной старинных полотен, да еще это выражение бездумности, которая была вы так уместна в раю, где думать уже решительно не о чем.
Третьим в компании был высокий и крепкий, тоже нарядный юнец в светлых кудрях и с розовым, несколько овечьим лицом, без всяких признаков подбородка, переходящим в толстую шею. Этот впитывал каждое слово пожилого господина и не сводил с него глаз. Все трое уселись за трапезу, озаренные блеском свечей.
Юная дама взглянула на вновь прибывших, встала, запахнулась в свой черный плащ и ушла. Август проводил ее за дверь, где ждал уже старый слуга со свечою в руке.
Когда Август вернулся, на столе его встретил каплун и торт в розовых завитках свитых сливок. Ужинавшие у окна так шумели, что он то и дело отвлекался от своих мыслей и от еды и поглядывал в их сторону. Он замечал, что старик, усиленно подливая вино сотрапезникам, сам пил только лимонад, но оживлялся, однако, ничуть не меньше других, словно черпал веселость из пьянящего источника, вьющего внутри и не нуждающегося в пополнении извне. Наконец голос его зазвучал, не перевиваемый другими, и Август услышал следующую историю.
— Много лет назад в Пизе, — говорил пожилой господин, — я был свидетелем того, как Монти, славный наш сочинитель, выхватил пистолет и выстрелил в монсеньора Талбота. Случилось это за ужином, и ужинали только мы трое, в точности как вот мы сейчас с вами. А вышло все из-за спора о вечном проклятии.
Монти, издавший тогда как раз своего «Дон Жуана», был во власти жестокой тоски, не пил, не принимал участия в беседе, и монсеньор Талбот подивился такому расположению духа в поэте, достигшем столь громкого успеха. И Монти тогда спросил, не кажется ли монсеньору, что всякий вы мучился от тяжкого чувства ответственности, создав человека, обреченного вечным мукам. Талбот с улыбкой утешал его тем, что вечный огонь уготован лишь людям подлинно существующим, Монти стал кричать, что его Дон Жуан существует подлинно. Монсеньор, все еще улыбаясь и развалясь на стуле, объяснил, что имеет в виду существа из живой плоти. «Живая плоть! — вскричал поэт. — И вы могли усомниться в живости его плоти, когда в одной Испании тысяча три дамы принесут вам свидетельства, что с этим у него все в порядке!»