Выбрать главу

Вспомнилось, как мы познакомились…

2

Это случилось в конце июня, когда я после скандала вернулась из летнего лагеря. Я «отходила от событий» и часто бродила по улицам одна, просто так. И забрела на пустырь у табачной фабрики. Я вообще люблю пустыри (ненормальная, да?) Мне кажется, там среди иван-чая и репейников прячется прошлая жизнь. Лежит невидимыми прозрачными пластами среди развалин домов, над кучами мусора, над раскиданными в траве ненужными вещами. Ну, не сама жизнь, а память о ней… А разве это не одно и то же? Только память — это прошлая жизнь. Она от нынешней отличается лишь тем, что в ней ничего нельзя изменить. Ни плохое, ни хорошее. Я стараюсь вспоминать хорошее. Например, как мы с Илюшкой сидим на лодочных мостках, бултыхаем ногами и хохочем, а папа наводит аппарат. Пусть это будет всегда

Так вот я бродила, шебурша джинсами по лопухам и желтоголовой пижме, и вышла к большущему тополю. Некоторые ветки его были сухие, а на других — редкие листья. Старик уже. Но у могучего ствола курчавилась молодая поросль.

За этой порослью сопел и копался в земле мальчишка лет девяти. Или десяти. Чуть постарше тех, с кем я дружила в лагере. Он был в мешковатой рыжей майке, широченных штанах до колен, нечесанный и, кажется, сердитый. Я села в трех шагах от него на косую лавочку. Мальчишка глянул через плечо и снова согнулся. Майка натянулась на спине, проступили позвонки.

— Ты что делаешь? — тихонько спросила я.

Он не огрызнулся, просто сказал, не оглянувшись:

— Рою…

— Клад ищешь, да?

Он дернул спиной: чего, мол, чепуху-то молоть? И продолжал ковырять землю походной лопаткой. Потом негромко выговорил:

— Кота хороню…

— Какого кота? — У меня почему-то натянулись нервы. Мальчишка выпрямился, встал ко мне в полоборота, подбородком показал на лежавший в подорожниках тряпичный сверток. Я шагнула, села на корточки, мальчишка тоже. Быстро глянул на меня, подумал секунду и откинул края цветастой тряпицы. На ситцевом лоскуте лежал худой серый кот со славной мордашкой. Он будто спал, прижав к свалявшейся на груди шерсти согнутые лапы. Но через голову от уха до шеи тянулся рубец с засохшей кровью

— Кто его так? — шепнула я.

Мальчишка сипло сказал:

— Если бы я знал…

— Это твой кот?

Он мотнул головой с темными волосами-сосульками.

— Нет. Наверно, он ничей, сам по себе… Просто мы тут встречались. Первый раз еще в апреле, а дальше почти каждый день. Я ему поесть приносил… А потом мы сидели рядышком… Знаешь, он иногда терся мордой о рукав и мурчал… А сегодня я пришел, а он лежит… вот такой… Кому помешал? — Мальчишка переглотнул, кожа на его тонком горле дернулась. Но он не заплакал. Я тоже переглотнула.

Казалось, ну какая тут печаль? И кот незнакомый, и… столько всего было в жизни, по-настоящему горького. Здесь-то чего слезы глотать. А вот надо же, заскребло…

Я осторожно закрыла беднягу краями лоскута. Глянула на мальчишку. Он опустил лицо и стал дуть на ладони — видать, намозолил. Я посмотрела на ямку, которую он старался вырыть — она была совсем неглубокая..

— Давай помогу.

— Помоги, если хочешь. Я только полминуты передохну…

Лопатка была довольно острая. Легко резала тонкие корни и глинистые комки. Но это у меня легко. Надо сказать, я сильная. А у мальчонки-то руки-прутики. И все же он очень скоро сказал;

— Ну, все. Теперь я.

— Подожди. Я же только начала.

— Нет, теперь я… — И потянул лопатку. Я отдала, но через минуту взяла снова. Скоро мы углубились больше, чем на полметра.

— Хватит, наверно? — выдохнула я.

— Да… — Он опять приоткрыл кота, быстро, почти украдкой, погладил его, завернул, поднял, прижал к груди. — Я сейчас… положу.

— Постой…

Я быстро отошла, нарвала лопухов, застелила внутри рыжую от глины яму (из нее почему-то пахло картофельными грядками).

Мы вместе уложили кота. И сверху тоже закрыли лопухами. Потом засыпали — мальчишка лопаткой, я ладонями. Слегка прихлопали землю.

— Давай положим сверху дерн…

Мальчишка смотрел вопросительно: не знал, наверно, что такое дерн. Глаза у него были странные — темно синие, с длинным разрезом, почти до висков. Как на портретах персонажей древне-индийского эпоса (а, может, вообще как у инопланетянина). Нос же — совсем не индийский, «ванькин», картошка с двумя дырками… Я лопаткой вырубила прямоугольник земляного слоя с подорожниками и клевером. Мальчишка понял, стал помогать, мы вместе уложили дерновый пласт на глину. Выпрямились.

— А не слишком заметно? — Он опасливо глянул из-за плеча. — Вдруг разроет кто-нибудь. Назло…

— Кто не знает, не обратит внимания…

Кажется, мальчишка всхлипнул. Чуть-чуть.

— Знаешь, все-таки хорошо, что он жил на свете, — сказала я. — Он тебя радовал. Ты будешь его помнить. И получится, будто он все еще живет…

Мальчишка то ли кивнул, то ли уронил голову. Шепнул:

— Да… Я… наверно, буду сюда приходить…

— А как его звали… то есть как зовут?

— Как по правде, не знаю. А я звал «Умка». Он откликался.

— Значит, Умка и есть… А тебя как звать?

Он сказал без охоты, но сразу:

— Лоська.

— Это… от какого полного имени?

— Все-во-лод… — толчками выдохнул он шепот.

— Тогда почему не Сева? — Я говорила, чтобы отвлечь его, потому что боялась: вдруг заплачет (да и сама могла).

— Не знаю… — устало выговорил Лоська. — Так зовут с давних пор… А иногда — «Лосёнок». Это мама…

В нем, несмотря на беспризорный вид, не было никакой ощетиненности. К другому такому попробуй сунуться с вопросами, пошлет на край света и еще добавит вслед. А этот… может, просто обмяк от горя?.. Имя «Лосёнок» ему подходило. Такой же лобастый, губастый, с тонкими ногами-руками и, кажется, доверчивый. Ну, наверно, не со всяким доверчивый, но со мной-то по-хорошему…

— А я Женя. — И добавила, чтобы внести ясность. — Мезенцева.

Лоська понял. И, кажется, чуть улыбнулся:

— Я сперва подумал, что ты парень. Не разглядел.

— Немудрено… — хмыкнула я. В самом деле — волосы, подстриженные по уши, джинсы, мальчишечья футболка. И под футболкой… ничегошеньки незаметно. Разве если только очень приглядеться…

— Нет, теперь-то я понял, — Лоська улыбнулся заметнее. — Парни такими не бывают.

— Какими «такими»?

— Ну… ты заботливая. — И он втянул воздух носом-картошкой.

Я с облечением сменила тон:

— Да. Очень заботливая. И главная забота о твоем умывании. Посмотри, ты весь перемазанный.

Он и правда был в земле и глине, в травяном соке, в прилипших стеблях и листиках. Даже в волосах глиняные крошки.

Лоська не стал спорить.

— Да, здесь недалеко есть колонка.

— Какая колонка! Тебе надо в ванну с головой!

— Во-первых, — сказал Лоська отчетливо, — нет у нас дома никакой ванны. Во-вторых, я не смогу попасть домой. Я забыл надеть на шею ключ, захлопнул дверь, а мама придет лишь вечером.

Я про себя отметила, какая у Лоськи правильная речь, вовсе не уличный «базар». Даже сказал «надеть», а не «одеть», что и среди нынешних тележурналистов редкость. Поучиться бы у мальчишки депутатам всех мастей с их «намерениями», «в этой связи», «властямипредержащими», «возбужденными делами», с их «эканьем» и «меканьем»… Но речь речью, а чумазости от этого не меньше.

— Пойдем-ка, Лоська, ко мне.

— Да ну… — он впервые заметно смутился. Вытащил из сандалеты ступню, начал чесать правой пяткой левое черное колено. — Зачем…

— Отмоешься, поедим чего-нибудь… Не бродить же тебе таким пугалом до вечера.

— К сожалению, я всегда пугало, — равнодушно сообщил он. И вдруг согласился: — Хорошо, пойдем.

Сперва я думала, что его толкнуло на согласие это мое «поедим чего-нибудь». И только много позже поняла: нет, наверно, не только это…