Искушать тебя — что небо топором рубить, —Кто дерзнет? Один ты волен тайное открыть».
Что достойна я доверья, понял властелин —Мускусный открыл мешочек, просверлил рубин
И сказал: «Когда я в мире сделался царем, Возлюбил гостеприимство, всем открыл свой дом.
И у всех, кого я видел, — добрых и дурных, — Спрашивал о приключеньях, что постигли их.
И пришел однажды ночью некий гость в мой дом, Были плащ, чалма и туфли — черные на нем.
По обычаю, велел я угостить его. Угостивши, захотел я расспросить его.
Начал: «Мне, не знающему повести твоей, Молви, — почему ты в платье — полночи темней?»
Он ответил мне: «Об этом спрашивать забудь. Никогда к гнезду Симурга не отыщешь путь».
Я сказал: «Не уклоняйся, друг, поведай мне, Что за чудеса ты видел и в какой стране?»
Отвечал мой гость: «Ты должен, царь, меня простить, Мне ответа рокового в слово не вместить.
Не поймут, не разгадают люди тайны той, Кроме смертных, облаченных вечной чернотой».
Умолял его я долго правду рассказать, Моего томленья, видно, он не мог понять.
Всем мольбам моим как будто он и не внимал. Предо мной завесы тайны он не подымал.
Но, увидев, как встревожен я, как угнетен, Своего молчанья словно устыдился он.
Вот что он поведал: «Город есть в горах Китая. Красотой, благоустройством — он подобье рая,
А зовется «Град Смятенных» и «Скорбен Обитель». В нем лишь черные одежды носит каждый житель.
Люди там красивы; каждый ликом, что луна, Но, как ночь без звезд, одежда каждого черна.
Всякого, кто выпьет в этом городе вина, В черное навек оденет чуждая страна.
Что же значит одеяний погребальный цвет, — Не расскажешь, но чудесней дел на свете нет.
И хотя бы ты велел мне голову снести, Больше не могу ни слова я произнести».
Молвил это и пожитки на осла взвалил, Двери моего желанья наглухо закрыл.
Был мой дух его рассказом странным омрачен. Я вернуть велел пришельца. Но уж скрылся он.
Свет погас. Рассказ прервался. Наступила тьма... Стало страшно мне. Боялся я сойти с ума.
Продолжение рассказа начал я искать, Пешку мысли так и этак начал подвигать.
Но, чтоб стать ферзем, у пешки не нашлось дорог, Я взобраться по канату на стену не мог.
Обмануть себя терпеньем я хотел тогда. Ум еще терпел, а сердцу горшая беда.
Проходила предо мною странников чреда. Всех я спрашивал. Никто мне не открыл следа...
И решил я бросить царство, — хоть бы навсегда! Родичу вручил кормило власти и суда,
Взял запас одежд и денег я в своей казне, Чтоб нужда в пути далеком не мешала мне.
И пришел в Китай. И многих встречных вопрошал О дороге — и увидел то, чего искал.
Город, убранный садами, как Ирема дом. Носит черные одежды каждый житель в нем.
Молока белее тело каждого из них. Но как бы смола одела каждого из них.
Дом я снял, расположился отдохнуть с пути И присматривался к людям целый год почти.
Но не встретил я доверья доброго ни в ком, Губы горожан как будто были под замком.
Наконец сошелся с неким мужем-мясником. Был он скромен, благороден и красив лицом.
Чистый помыслами, добрый, смладу он привык От хулы и злого слова сдерживать язык.
Дружбы с ним ища, за ним я следовал, как тень. И встречаться с новым другом стал я каждый день.
А как с ним сумел я узы дружбы завязать, Я решил обманом тайну у него узнать.
Часто я ему подарки ценные дарил, Языком монет о дружбе звонко говорил.
С каждым днем число подарков щедро умножал, Золотом — весов железных чаши нагружал,
День за днем свои богатства другу отдавал, Исподволь и осторожно им завладевал.
И мясник, под непрерывным золотым дождем, Стал к закланию готовым жертвенным тельцом.
Так подарками моими был он отягчен, Что под грузом их душою истомился он.
Наконец меня однажды он в свой дом привел. Был там сказочно богатый приготовлен стол.
Всех даров земных была там — скажешь — благодать. Хорошо умел хозяин гостю угождать.
А когда мы, пир окончив, речи повели, — Множество подарков ценных слуги принесли.
Счесть нельзя богатств, какие мне он расточил. Все мои — к своим подаркам присоединил.
Отдав мне дары с поклоном, сел и так сказал: «Столько, сколько ты сокровищ мне передавал,
Ни одна сокровищница в мире не вмещала! Я доволен и своею прибылью немалой.
Друг, зачем же нужно было столько мне дарить? Чем могу за несказанный дар я отплатить?
Стану, как ты пожелаешь, я тебе служить. Жизнь одна во мне, но если смог бы положить
Десять жизней я на чашу тяжкую весов, — Я не смог бы перевесить данных мне даров!»
«Разве душу перевесит этот жалкий хлам?» — Молвил я и сделал бровью знак моим рабам,
Чтоб они в мое жилище быстро побежали, Чтоб еще в подвале тайном золота достали.
Золотых монет, в которых чистый был металл, Дал ему я много больше, чем дотоль давал.
Он же, не угадывая, что хитрю я с ним,Мне сказал смущенно: «Был я должником твоим, —
Отдарить тебя, я думал, мне пришла пора...Ну — а ты в ответ все больше даришь мне добра...
Устыжен я. И не знаю, как теперь мне быть.
Не затем, чтобы обратно в дом твой воротить,
Все твои дары сегодня я тебе поднес,А затем, что в нашем скромном доме не нашлось
Ничего, чем за щедроты мог бы я воздать.Но к богатству ты богатство даришь мне опять.
Слушай же — отныне буду я твоим рабом, Иль свои дары обратно унеси в свой дом».
И когда я убедился в дружбе мясника, Увидал, что бескорыстна дружба и крепка, —
Я ему свою поведал горестную повесть, Ничего не скрыв, поведал, как велела совесть.
Рассказал ему, что бросил трон и царство я И тайком ушел в чужие дальние края,
Чтоб узнать, зачем в богатом городе таком С радостями ни единый житель не знаком.
Почему, не зная горя, горю преданы Горожане здесь — и черным все облачены...
А когда мясник почтенный выслушал меня, Стал овцой. Овцой от волка, волком от огня —
Он шарахнулся, и, словно сердце потерял, Словно чем-то пораженный, долго он молчал.
И промолвил: «Не о добром ты спросил сейчас. Но ответ на все должник твой нынче ж ночью даст».
Только амброй оросилась к ночи камфара И к покою обратились люди до утра,
Мой хозяин молвил: «Встанем, милый гость, пора, Чтоб увидеть все, что видеть ты хотел вчера.
Встань! Неволей в этот день я послужу тебе, Небывалое виденье покажу тебе!»
Молвил так, со мною вышел из дому мясник, Вел меня средь сонных улиц, словно проводник.
Шел он, я же — чужестранец — позади него. Двое было нас. Из смертных с нами — никого.
Вел меня он, как безмолвный некий властелин. За город привел в пределы сумрачных руин.
Ввел в пролом меня, где тени, как смола, черны,Словно пери, скрылись оба мы в тени стены.
Там увидел я корзину. И привязан былК ней канат. Мясник корзину эту притащил
И сказал: «На миг единый сядь в нее смелей,Между небом и землею будешь поднят в ней.
Сам узнаешь и увидишь: почему, в молчанье Погруженные, мы носим ночи одеянья.
Несказанная корзине этой власть дана, Сокровенное откроет лишь она одна».
Веря: искренностью дружбы речь его полна, Сел в корзину я. О — чудо! Чуть ногами дна
Я коснулся — слоено птица поднялась она,Понеслась корзина, словно вихрем взметена,
И в вертящееся небо повлекла меня. Чары обвили корзину поясом огня.
До луны вздымавшаяся башня там была. Сила чар меня на кровлю башни подняла.
В узел, черною змеею, свился мой канат. Брошен другом, там стоял я, ужасом объят.
Я стонал, об избавленье господа моля. Сверху небо — и во мраке подо мной земля.
Высоко на кровле башни, в страхе чуть дыша, Я сидел. От этой казни в пуп ушла душа.
Было страшно мне на небо близкое взглянуть, А глядеть на землю с неба как я мог дерзнуть?
И от ужаса невольно я глаза закрыл,И покорно темным силам жизнь свою вручил,
Н раскаивался горько я в своей вине. Горевал я об отцовском доме и родне...
Не было от покаянья радостнее мне. Полный горьких сожалений, я горел в огне.
Надо мною проплывало время, как во сне, Вдруг примчалась птица с неба, села на стене,
Где один я плакал в горе. Села, как гора, Велика, страшна, громадна, — черного пера.
Хвост и крылья, как чинары — густы и тенисты. Лапы, как стволы деревьев, толсты и когтисты.
Как колонна Бисутуна — клюв ее велик,Как дракон в пещере — в клюве выгнулся язык.
И чесалась эта птица, перья отряхала, Расправляла хвост и шумно крыльями махала,
И когда она подкрылье черное чесала, — Раковину с перлом алым на землю бросала,
Пыли мускусной вздымала облако до звезд Каждый раз, как расправляла крылья или хвост.
Вскоре птица погрузилась надо мною в сон, И в ее пуху дремучем был я схоронен.
Думал: «Коль за птичью ногу крепко ухвачусь, С помощью ужасной птицы наземь я спущусь,
Пусть внизу беду любую для себя найду... Силой же своей отсюда вовсе не сойду.
Злобный человек со мною подло поступил, Предал мукам, клятву дружбы низко преступил.
Или он моим богатством завладеть желал — И затем меня на гибель верную послал?..»
Так томился я, покамест не зардела высь. Смутно голоса земные снизу донеслись.
Сердце птицы застучало бурно надо мной. Птица крыльями всплескала бурно надо мной.
Крылья шире корабельных поднятых ветрил. Встал я, лапу страшной птицы крепко обхватил,
А она поджала лапы, крылья развелаИ, как буря, сына праха к солнцу понесла.
И меня с утра до полдня птица та носила. Солнце гневно жгло. От зноя я лишился силы.
Вдруг — увидел: небо стало надо мной вращаться; То — огромными кругами начала спускаться
Птица на землю. Земная тень ее влекла: И когда копья не выше высота была,
Возблагодарил я птицу: «Ну, спасибо, друг» —И ее кривую лапу выпустил из рук.
Словно молния, упал я на цветущий луг, — Весь в росе благоуханной он блестел вокруг.
Добрый час, смежив зеницы, я в траве лежал. Где я, что со мною дальше будет, я не знал.
В сердце у меня тревога улеглась не вдруг. Наконец открыл я веки, поглядел вокруг.
Бирюзы небес лазурней почва там была. Пыль земная на густую зелень не легла.
Сотня тысяч разновидных там цветов цвела. Зелень листьев бодрствовала, а вода слала.
Тысячами ярких красок взоры луг пленял. Ветер, полный благовоний, чувства опьянял.
Гиацинт петлей аркана брал гвоздику в плен.Юной розы рот багряный прикусил ясмен.
И язык у аргавана отняла земля, Амброю благоуханной там была земля.
Был там золотом песок, камни — бирюзой, В ложе яшмовом поток — розовой водой.
У его кристально-светлых и холодных вод Блеск и цвет, как подаянье, клянчил небосвод
Как во ртути, в струях рыбы ярче серебра,Берега, как два огромных сказочных ковра.
Изумрудные предгорья в полукруг сошлись.Лес в предгорьях — дуб индийский, кедр и кипарис.
Там утесы были чистым яхонтом, опалом. Дерева горели цветом золотым и алым.
Сквозь кустарники алоэ, смешанных с сандалом,Ветер веял по долине и окрестным скалам.
Верно— сонм небесных гурий создавал ее И от засухи и бури укрывал ее.
Небосвод «сапфирной чашей» называл ее. А Ирем «усладой нашей» называл ее.
Ничего нигде я краше в мире не видал. Ликовал я и дивился, словно клад считая.
Вдоль и вширь прошел долину, все я оглядел. И хвалу творцу над нею, радостный, пропел.
Чащей шел и, чуя голод, рвал плоды и ел. Отдохнуть под кипарисом свежим захотел.
Лег, уснул, тревог не зная и докучных дел, Небеса благословляя за такой удел.
Только полночь погрузила землю в синь и тьму И, убрав багрец, на тучи нанесла сурьму,
Мне в лицо пахнул отрадно с горной вышины Легковейный и прохладный ветерок весны.
Пронеслась гроза, апрельской свежестью полна, Быстрым дождиком долину взбрызнула она.
Напоился дол широкий свежестью ночной И наполнился красавиц молодых толпой,
Прелестью была любая гурии равна, Шли они передо мною, как виденья сна.
Будто чудом породила ночи глубинаМир красавиц светозарных, свежих, как весна,
Мир пьяней и чародейней рдяного вина. Тела белизна у каждой хной оттенена,
Уст рубин алей тюльпана, — кровь не так красна Выкуп, взятый с Хузиетана, тем устам цена.
Золотых запястий змеи на руках у них. Перлы звучные на шее и в серьгах у них.
А в руках красавиц свечи яркие горят; Хоть нагара не снимают, — свечи не коптят.
Стана гибкостью любая в плен брала мой взгляд, Обещая и скрывая тысячи услад.
И ковер и трон, звездою блещущий вдали, Эти гурии-кумиры на плечах несли..
На траву ковер постлали, водрузили трон. Ждал я, что же будет дале, — словно видел сон.
Только время миновало малое с тех пор, Нечто ярко засияло, ослепляя взор.
Будто бы луна спустилась наземь с высоты, Легким шагом приминая травы и цветы.
То владычица красавиц — не луна была. Эти пери лугом были, а она была
Кипарисом среди луга, и над их толпой, Словно роза, возвышалась гордой головой.
Вот воссела, как невеста, госпожа на трон,Спал весь мир, а только села — мир был пробужден.
Еле складки покрывала совлекла с лица — Некий падишах, казалось, вышел из дворца,
Белое румийцев войско впереди него, Черное индийцев войско позади него.
А когда одно мгновенье, два ли, миновало, Девушке, вблизи стоявшей, госпожа сказала:
«Я присутствие чужое ощущаю здесь. Чую — существо земное между нами есть.