Очень серьезные финансовые кризисы - в частности, крупная волна банкротств банков во многих странах в начале 1930-х годов или потрясения, вызванные глобальным финансовым кризисом 2007-2008 годов, - первоначально кажутся убийством капитализма. Политическая реакция заключается в изменении правил игры: усилении государственного участия в экономике и усилении регулирования. Такие меры ставят социалистические партии в правительстве перед острой дилеммой, которую поразительно сформулировал Фриц Тарнов на съезде социал-демократической партии в Лейпциге в 1931 году: «Сейчас мы стоим у больничной койки капитализма не только как диагносты, но и как - как бы это сказать - врач, который хочет вылечить, или как веселый наследник, который получит наследство, который не может ждать конца и хотел бы помочь ему небольшим количеством яда». Капитализм, даже после крупных финансовых кризисов, податлив и адаптивен. В том, что Хильфердинг дважды, будучи министром финансов Веймарской республики, в 1923 году, а затем с 1928 по 1930 год, пытался спасти капитализм, есть существенная ирония. В частности, он был одним из главных архитекторов стабилизации в конце гиперинфляции в Германии.
Жажда радикального краха постоянно сопровождает моменты, когда кажется, что капитализм находится в кризисе. Я вспоминаю случайную встречу осенью 1987 года, сразу после крупного биржевого краха, почти точно такого же краткосрочного падения, как и знаменитый крах на Уолл-стрит в 1929 году, но который, однако, почти не имел серьезных долгосрочных экономических последствий. Я находился во дворе перед историческим факультетом Принстона в Дикинсон-холле и увидел своего уважаемого старшего коллегу, историка-марксиста Арно Майера, беседующего с недавно ушедшим в отставку председателем Федеральной резервной системы Полом Волкером, интеллектуальным и физическим гигантом ростом шесть футов и семь дюймов. Майер сказал: "Наконец-то капитализм закончился". Волкер улыбнулся в ответ и пробормотал: "Хммм".
Спустя столетие после Хильфердинга можно вернуться к старым дебатам о финансовом кризисе и крахе капитализма. Капитализм и социализм, старые антагонисты, теперь сближаются. Изначально оба были задуманы как предоставление людям возможности вносить вклад, информацию, в децентрализованную систему распределения, в которой спонтанные потребности и желания могут быть удовлетворены. Обе они стали разрушительными, когда создали концентрации власти, которые государственные системы должны были регулировать и контролировать, но на практике часто становились только более деспотичными.
Поиск деконцентрированной и децентрализованной структуры для взаимодействия (разрушение гигантских монополий Google, Facebook или Amazon) выглядит как возвращение к прежней мечте о социальном механизме, который может реализовать большой прирост производительности, не скатываясь к политическим злоупотреблениям.
Первый том "Капитала" включает в себя несколько печально известных "пурпурных" отрывков, в которых Маркс предвкушает момент, когда "целое разорвется на части. Зазвучит колокол капиталистической частной собственности. Экспроприаторы будут экспроприированы". Это стало истоком позднейшей ортодоксии, выраженной фразой "теория крушения" (Zusammenbruchstheorie). Современные интерпретаторы заключают, что этот отрывок имеет «мало общего с остальной частью тома». Это пережиток революционных желаний 1840-х годов, тоска по трансформационному моменту, который повторил бы Французскую революцию, в мировом катаклизме. Рихард Вагнер, который также был радикально отмечен фантазиями 1840-х годов, в своем "Летучем голландце" тоскует: "Когда же он прозвучит, трубный зов разрушения, когда рухнет мир?". (Wann dröhnt er, der Vernichtungsschlag, mit dem die Welt zusammenkracht?). Гениальность капитализма заключалась в том, что он вытеснил апокалиптические видения: он сделал кризис продуктивным или созидательным.
Глава 2. Крах на полях
Финансовый кризис 1873 года дал миру новое слово - "крах". Англизированное как "крах", оно стало стандартным способом описания финансовых потрясений. В январе 1873 года Карл Маркс написал послесловие ко второму немецкому изданию "Капитала", в котором он предвкушал приближение всеобщего кризиса, который, по его мнению, «благодаря универсальности своего театра и интенсивности своего действия... вдолбит диалектику даже в головы грибников новой, святой, прусско-германской империи». "Капитал" нашел сбыт в Германии - в отличие от предыдущей работы Маркса "Вклад в критику политической экономии" 1859 года, которая осталась практически незамеченной на его родине. Экземпляр "Капитала", например, попал в библиотеку ведущего капиталиста и спекулянта Германии - другими словами, ведущего "грибного старта" - железнодорожного промоутера Бетеля Штраусберга. Несколько лет спустя Энгельс с некоторым удовлетворением, если не сказать самодовольством, написал Марксу, что он взял несколько томов по истории Германии в букинистическом магазине, который приобрел их в ходе распродажи хорошо укомплектованных библиотек Штрусберга.
К 1870-м годам мир стал более взаимосвязанным. Трансатлантический кабель передавал новости с 1858 года, хотя второй кабель (1865 год) был более емким и надежным. Пароходы снизили стоимость перевозки крупных грузов, и в то же время железная дорога открыла внутренние границы континентов. В 1869 году было завершено строительство Суэцкого канала и забит последний колышек в американскую трансконтинентальную железную дорогу. Американский национальный поэт Уолт Уитмен прославил это событие в стихотворении "Переход в Индию":
Земля, которая будет спанлейсом, соединена сетью,
Расы, соседи, жениться и быть выданными замуж,
Океаны пересечь, далекое приблизить,
Земли, которые должны быть сварены вместе.
А в стихотворении "Локомотиву зимой" он восхваляет "тип современности! Эмблема силы и движения! Пульс континента". Приведем цифры: В 1860 году железные дороги США прошли 49 000 километров, в 1870 году - 85 000, а в 1880 году - 150 000. Аналогичные показатели в Германии составляют 11 000, 19 000 и 34 000; Франция отстает на 9 000, 16 000 и 23 000; Австро-Венгрия намного дальше - 3 000, 6 000 и 11 400. Россия, развивающаяся как зерновая корзина Европы, открыла 11 000 километров железных дорог в 1870 году и 23 000 к 1880 году. В 1871 году американская компания Union Pacific Railroad опубликовала брошюру под названием "Вокруг света на пароходе через Тихоокеанскую железную дорогу", а в конце 1872 года французский писатель Жюль Верн начал серийное издание своего рассказа о пари в Реформ-клубе в Лондоне на кругосветное путешествие за восемьдесят дней.
Уитменовский "тип современного" создал благоприятный шок предложения для европейских стран: открытие мировой экономики в 1860-х годах, когда пароход снизил стоимость трансокеанских перевозок, а железная дорога открыла континенты для транспортировки экспортных культур. Условия торговли изменились в пользу западноевропейцев, и они начали задумываться о последствиях.
Великая депрессия" 1870-х годов довольно прямолинейно вытекала из очевидно благоприятного воздействия положительного шока предложения: ажиотаж вокруг новых границ в сочетании с законодательными изменениями, которые значительно упростили создание корпораций во многих европейских странах и породили эйфорию, переторговлю, волну создания компаний и спекуляции. Ажиотаж, как в Европе, так и в США, сосредоточился на строительстве железных дорог - очевидном способе открытия новых территорий, который позволил бы увеличить предложение. Новая инфраструктура требовала новых методов финансирования, и акционерные общества позволили аккумулировать большие суммы капитала. Железные дороги доминировали на новых фондовых рынках, которые расцвели по всему миру и привлекли сбережения значительного среднего класса. Обратная сторона: дефляционное давление, поскольку на рынок поступали товары со всего мира.
Новая доступность поставок провизии и товаров, казалось, делала все возможным: настроение, которое подпитывалось политическими изменениями, включавшими окончание гражданских войн или войн за объединение в США, Германии и Италии, и последующий бум на рынке недвижимости - особенно в новых столицах, Берлине, Флоренции и Риме, но также и в других столицах. Мир конкурировал через инвестиции - включая монументальные здания, а также жилье для рабочих в наспех возведенных фабричных городах. Вначале, в острой фазе эйфорического бума, заработная плата повсеместно резко возросла.
Нестабильность побуждала к обучению: тем более что Британия, которая теперь явно находилась в центре финансовой и торговой глобальной сети, выглядела гораздо более стабильной, чем другие страны. И новая Германская империя, и Япония после реставрации Мэйдзи начали целенаправленно изучать иностранные институты и адаптировать их для собственного использования. Этот процесс поглощения часто вызывал напряжение и обратную реакцию: немцы жаловались на преобладание иностранных моделей, а японские интеллектуалы сетовали на подавление "наших самобытных путей и обычаев". Немецкий этнограф и сатирик Богомил Гольц объяснял, что "поскольку человек является высшим существом, можно назвать немца самым совершенным человеком, потому что в действительности он объединяет все наиболее характерные свойства, таланты и добродетели всех стран". Философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель поставил немецкую "рефлексивную глубину" в центр своей инаугурационной лекции в Гейдельберге. В Японии иногда жаловались, а иногда ликовали по поводу того, что Япония учится у множества альтернативных западных моделей - иногда французских, иногда немецких - в то время как Цинский Китай, казалось, был одержим подражанием Британии. В других местах слабым в военном отношении странам просто навязывали иностранные институты и иностранное "обучение" по образцу китайской морской таможенной службы, созданной западными консулами в Шанхае в 1854 году после поражения восстания тайпинов, или оттоманской налоговой и таможенной администрации, которую Великобритания, Франция и другие кредиторы навязали в 1881 году.