Именно арест банка Кука с его крупным портфелем облигаций Northern Pacific вызвал серьезную панику в Нью-Йорке. Первоначально банки пытались справиться с чрезвычайной ситуацией путем выпуска сертификатов из общей расчетной палаты, что, по сути, являлось эквивалентом кредитора последней инстанции до учреждения центрального банка. Крупные нью-йоркские банки, работавшие с депозитами по всей стране, в результате смогли продолжать осуществлять свои платежи. Фондовый рынок был закрыт - впервые в результате финансового кризиса - на десять дней. Зараза затем распространилась на Филадельфию и Вашингтон, округ Колумбия. Кук был крупным финансистом правительства США во время Гражданской войны, продав облигаций на 500 миллионов долларов, и близким соратником министра финансов, а затем главного юриста Салмона Портленда Чейза: действительно, смерть Чейза 7 мая 1873 года, вероятно, была для Кука большей катастрофой, чем Венский крах за несколько дней до этого. 8 сентября потерпели крах два банка, связанные с финансированием железных дорог: Нью-Йоркская складская и охранная компания и Кеньон Кокс. В четверг, 18 сентября, президент Улисс С. Грант завтракал с Куком в его пятидесятидвухкомнатном филадельфийском особняке в итальянском стиле "Огонтц", а в Нью-Йорке наспех собранная группа банкиров призывала нью-йоркского партнера Кука Харриса Фанестока закрыть банк Кука. Последнее действие, незадолго до 11 часов, положило начало панике, которая распространилась на следующий день: это была оригинальная "черная пятница" на фондовом рынке. Правительство выдало авансы, чтобы остановить панику, и основной ущерб был нанесен только железнодорожным акциям: Western Union упала с 92 1/2 4 сентября до 54 1/4 20 сентября, а Union Pacific - с 26 3/4 до 18 за тот же период времени. Даже нефинансовые компании Кука выглядели надежно. Генерал Альвред Б. Неттлтон опубликовал заявление от имени попечителей Northern Pacific, в котором он сказал: «Внутренняя ценность и конечная безопасность облигаций Northern Pacific не пострадали от паники. Все имущество, заложенное для их погашения, по-прежнему существует. Самым неразумным ходом будет попытка вывести эти облигации или любые другие ценные бумаги железной дороги на рынок в нынешний период депрессии и тревоги».
Эти события полезно анализировать с помощью различия, проведенного Анной Шварц и Майклом Бордо между "псевдокризисами" и реальными кризисами. При псевдокризисах могут возникать неплатежеспособные или неликвидные банки, но такие события, неизбежные в рамках динамичного и неизбежно неопределенного хода развития, не являются ни необходимым, ни достаточным условием для финансовой паники. Настоящая паника возникает тогда, когда монетарные власти не могут предотвратить внезапное и значительное сокращение денежной массы. Если судить по этим критериям, то 1847 год однозначно был настоящим кризисом, отмеченным провалом государственных органов. В отличие от него, 1866 год таковым не был, как и 1873 год: даже в США, где обстоятельства были наиболее близки к настоящей панике или кризису, и Нью-Йоркская фондовая биржа была закрыта на десять дней после панических продаж, а платежи были ограничены, платежи быстро возобновились, и к 22 октября нормальная жизнь вернулась. Большая часть страны почти не пострадала: основные потрясения были ограничены Нью-Йорком, Филадельфией и Вашингтоном. В Лондоне не было никаких признаков такого развития событий, а в Вене и Берлине рынки функционировали непрерывно. Не было даже ничего принципиально плохого в железной дороге как двигателе модернизации Америки: как отмечает историк Мэри О'Салливан, крупные компании, такие как Пенсильванская железная дорога, регулярно фиксировали прибыль и выплачивали стабильные дивиденды с 1866 по 1913 год.
Паника 1873 года в Нью-Йорке очень недолго была настоящим кризисом в смысле Шварца-Бордо, с нарушением конвертируемости валюты, поскольку банки не обязались принимать все другие банкноты. Валюта подорожала, поскольку нью-йоркские и внутренние банки ограничили платежи гринбеками. Но большинство банкротств в Нью-Йорке пришлось на брокерские дома, а не на обычные банки. Шварц пришел к выводу, что «настоящие финансовые кризисы не обязательно должны происходить, поскольку существует хорошо понятное решение проблемы: обеспечить, чтобы депозиты можно было по желанию конвертировать в валюту независимо от трудностей, с которыми сталкиваются банки». За исключением этого короткого североамериканского эпизода, стресс 1873 года не нашел отражения в каком-либо сбое конвертируемости. Великий историк финансов Чарльз Киндлебергер справедливо заметил, что «финансовые кризисы в Австрии и Германии были в первую очередь явлениями на рынке активов, не имеющими практически ничего общего с сужением денежной массы». Рынок активов был вызван переоценкой не общего явления железнодорожных инвестиций как таковых, а маргинальных дополнений к железнодорожным сооружениям: Румынская империя Строусберга или проникновение Northern Pacific в Монтану. Осознание того, что проблемы возникают на периферии, стало широко распространенным явлением. Это изменило взгляды на то, как финансы пересекаются с широким путем экономического развития.
Многие современники относились к финансовому развитию с подозрением, и кризис оставил глубокий след в экономической и политической психологии. Шрамы проявились в популярной литературе того времени. В 1875 году британский писатель Энтони Троллоп опубликовал свой самый мрачный и самый сильный роман "Как мы живем сейчас", в котором осуждал то, как всеобщее финансовое и спекулятивное безумие захватило все сферы жизни: литературный мир, где романы "надувались" так же, как акции на фондовом рынке, или аристократический лондонский клуб, который зависел от невыплаченных долгов. Фокус романа смещается от мошеннической дамы-романистки к великому железнодорожному промышленнику, чьи махинации и чье богатство в итоге оказались ничем. Троллоп в своей "Автобиографии" писал:
Тем не менее, определенный класс нечестности, нечестности, великолепной по своим пропорциям и взбирающейся на высокие посты, стал в одно и то же время таким безудержным и таким великолепным, что, кажется, есть основания опасаться, что мужчин и женщин научат чувствовать, что нечестность, если она сможет стать великолепной, перестанет быть отвратительной. Если нечестность может жить в великолепном дворце с картинами на всех стенах, драгоценными камнями во всех шкафах, мрамором и слоновой костью во всех углах, давать ужины в честь Апициана, попадать в парламент и иметь дело с миллионами, то нечестность не является позорной, а нечестный человек после такой моды не является низким подлецом.
Литературоведы пытались найти "реальную жизненную" модель для железнодорожного антигероя Троллопа Огастуса Мельмотта: одни предлагают в качестве модели "железнодорожного короля" Джорджа Хадсона, другие - члена парламента от консерваторов, банкира и мошенника Джона Сэдлира, который сорвал куш на буме 1845-1846 годов и отравился коклюшной кислотой в 1856 году. Некоторые аспекты взяты у Штрусберга, немецкого депутата-консерватора, который в период своего наибольшего видимого процветания в конце 1860-х годов и бешеного накопления недвижимости также обосновался в Лондоне на Гросвенор-плейс: Дворец Мельмотта находился на Гросвенор-сквер.
Происхождение Мельмотта в далекой стране совершенно неясно, и Троллоп намекает, что он может быть евреем. Кажется, что он обладает сверхчеловеческими качествами. Он, по-видимому, может создать что-то из ничего. Его дом на Гросвенор-сквер - это "сказочная страна", в которой деньги буквально преображают вещи. Финансы - это все, что связано со свободой воображения: "Железная дорога из Солт-Лейк-Сити в Мексику, несомненно, имела много сходства с замком в Испании. Предполагается, что наши дальнезападные американские собратья обладают богатым воображением. Мексика не имеет среди нас репутации коммерческой безопасности или той стабильности, которая приносит свои четыре, пять или шесть процентов с регулярностью часового механизма". Но это мир иллюзий. В конце концов, огромные природные силы настигают потенциального супермена. Мельмотт "изучил уголовные законы, чтобы быть уверенным в своих расчетах; но он всегда чувствовал, что обстоятельства могут занести его в более глубокие воды, чем он намеревался войти"; и в конце концов буря разразилась.
Троллопу понравилась аналогия шторма с финансами: Жизнь Мельмотта "и раньше была омрачена подобными тучами, и он пережил бури, которые следовали за ними". И снова: «Конечно, рано или поздно какой-то человек должен прийти с грозой». Она разрушает его, и он убивает себя коклюшной кислотой. Метафора грозы стала общим местом в финансовой литературе. Самый яркий современный рассказ о британских биржевых паниках 1847 и 1857 годов, написанный корреспондентом газеты Times, начинается с этой метеорологической аналогии: