В отсутствии одноклассников Поручик оказался куда менее шумным и, тем самым, более приятным. Он открыл вино, разлил его по бокалам, мельком посетовал на то, что всю ночь убирал квартиру Альперовича и стал обсуждать перспективы поступления. Женька шла на английский в пед, а Нордман хотел бы поступать в Университет, но боялся: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, и все ВУЗы сдавали экзамены в августе: если бы он провалился, второго шанса у него уже не было бы. А это значило — армия.
— Вот Белову хорошо, — говорил Нордман, — во-первых, он Белов, а во-вторых, надеется откосить, если что. Вроде у его родителей есть блат в военкомате.
Женя не верила в рассказы о том, что евреев специально заваливают на вступительных в Университет, но знала, что спорить тут бесполезно, и потому вежливо согласилась:
— Да, Белов — это, конечно, не Нордман.
Они выпили уже полбутылки, Поручик открыл балконную дверь, стала видна луна, и Женька вспомнила окончание вчерашнего вечера. «Быть по-моему вели», — повторила она про себя.
Спохватившись, что пластинку он так и не переписал, Нордман достал из пакета диск, на котором четыре одетых в белое негра летели сквозь звездное небо. Женька рассматривала обложку, пока Поручик соединял проводками магнитофон и проигрыватель.
— Классная группа, — сказал Поручик, — удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?
— Нет, — сказала Женя и напряженно замерла: было известно, что Поручик любил только пошлые анекдоты.
— Ну вот, приехали «Бони эМ» в Москву, а у них ревербератор поломался. А на утро — концерт. Что делать? Вызывают ремонтника, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: «Сложный прибор, ничего не могу понять, за ночь не справлюсь». Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тот тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать — продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, «Бони эМ» приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните «Раз» Они крикнули, а он им отвечает «Раз-раз-раз». Крикнули «Два!», он им отвечает «Два-два-два». Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается «Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два-два».
Женя с некоторым разочарованием рассмеялась. Анекдот оказался, конечно, глупый, но не пошлый.
— А, кстати, — спросила она, — что такое «тост номер два»?
— Предупреждаю, сказал Поручик, — он похабный.
— Я догадалась, — сказала Женя.
— Давай договоримся, — предложил он, — я тебе рассказываю тост номер два, а ты мне переводишь какую-нибудь песню «Бони эМ».
— Идет, — сказала Женя.
Нордман вылил остатки вина.
— Ну, тост номер два, — он поднял бокал, — иными словами, чтобы член стоял, и деньги были.
— Фу, — сказала Женя и выпила, — а почему «номер два»?
— Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.
И Поручик пересел на диван.
— Теперь переводи, — сказал он.
Женя сразу поняла, в чем тут наколка: «Rasputin» была единственная песня, которую Boney M не пели в Москве — или, по крайней мере, единственная, которую не передавали по телевизору. Впрочем, можно было и так догадаться: только у нее и были интересные слова. В «Сале-але-але» пели про любовь — собственно, так и пели, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы в этом разобраться, а другая, любимая, которой концерт завершался, была просто непонятная: «На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне». Ясно, что это был какой-то религиозный гимн — об этом Женя догадалась, потому что читала «Библейские сказания» Зенона Косидовского — но общий смысл был неясен: наверное, имелось в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, она не знала.
К счастью, со словами в той песне, которая интересовала Нордмана, было куда проще:
переводила Женя, а Поручик придвинулся уже совсем вплотную — вероятно, чтобы лучше слышать перевод. Луна светила сквозь открытую балконную дверь, и на словах Russian crazy love machine он прошептал «Русская секс-машина — это я», и поцеловал Женю. Это было так глупо и вместе с тем смешно, что она неожиданно для себя ответила на поцелуй.
— У тебя дома курят? — спросила Лера.
— Да, — ответил Антон, — причем преимущественно траву.
— Траву сейчас не хочется, — она пожала полными плечами и потянулась к сумочке, — принеси мне, пожалуйста, пепельницу.
Антон встал, шлепая босыми ногами по линолеуму, пошел на кухню и вернулся с пепельницей. Лера, обмотавшись простыней, сидела в постели и курила Lucky Strike.
Антон присел на край кровати.
— А что ты делала в Англии? — спроил он.
— У меня была там стажировка, — ответила Лера.
— И как?
— Интересно. Европейский вариант феминизма вообще интересней американского.
— А что, существует несколько феминизмов?
— Феминизмов существует более чем несколько. Их basically существует до хуя и больше.
— И как они различаются? — спросил Антон, не столько потому, что ему это было так интересно, сколько из-за того, что он вообще не знал, что надо делать после секса. Хорошо, когда можно вместе покурить или — еще лучше — когда девушке надо куда-то бежать. Это незнание, не особо удручавшее его во время редких половых контактов, сейчас беспокоило не на шутку — пожалуй, впервые он трахался со взрослой женщиной, которой — страшно сказать — было за тридцать. Наверняка у нее было больше мужчин, чем у всех подруг Антона вместе взятых. К тому же она только что вернулась из Англии, танцевала в «Гасиенде» и была феминисткой.