О них надо было не думать — и одновременно надо было их любить. Деньги не прощали упущенной возможности. На шестом году своей деловой жизни он понял, что все совсем просто. Надо просто использовать каждый случай. Надо брать, что дают. Те боги, что ведают его миром, не прощают ни отказа, ни промедления. Они просто ждут жертвы — ждут все эти годы. И только когда жертва принесена, ты можешь вздохнуть спокойно.
Вот я убил человека, — размышлял он, — не своими руками, но это неважно. Убил человека, которого знал много лет, которого любил больше, чем кого-либо из своих друзей. Жалко ли мне его? Да. Или — нет. Точнее — неважно. Просто у меня не было другого выхода. Все так сложилось.
Он подъехал к дому и выключил мотор. Открывая дверь, он на секунду почувствовал себя героем античной трагедии, человеком, который следует своему року — без радости, без гордости, без каких-либо чувств. До самого конца. Следует потому, что у него действительно нет другого выбора. Потому что все, что он делал эти годы, естественно привело его к тому решению, которое он принял. Доброе утро, античный герой. Здравствуй, античный герой.
Человек в плаще, ждавший его уже полчаса, отделился от стены дома, на ходу вынимая «макарова». Бежать поздно, он пытается достать свой пистолет, но не успевает. Беззвучный выстрел, боль в плече, он падает, потеряв равновесие. Вторая пуля попадает в голову, выбивает зубы и, пробив щеку, выходит, почти не причинив вреда. Рот наполняется липкой кровью, он пытается откатиться, но третья пуля отрывает ему ухо. В голове шумит, словно кричат сотни голосов, кровь льется по коротко стриженным волосам. Четвертая пуля разбивает коленную чашечку, и он замирает в луже собственной крови, подергиваясь, словно перевернутый на спину жук. Киллер подходит ближе. Черный кружок глушителя, две пули в грудь — и седьмая, контрольная, в голову, словно точка, на полуслове обрывающая пульсирующую сквозь непереносимую боль мысль о том, что это конец.
Утром Вася Селезень позвонил Антону и попросил его записать сегодняшней ночью с телевизора фильм про Питера Тоша. Сам Селезень собирался за грибами и отменить такое дело не мог даже при всей своей любви к регги. Антон пытался отбазариться, говоря, что сам вечером уходит из дома, а таймер в магнитофоне не работает, но это не помогло. С чего Селезнь решил, что именно Антон должен записывать Питера Тоша, было неясно — но, приняв это решение, Вася стал действать с таким напором, что Антон не устоял. Потому сегодня вместо привычной электроники квартира Горского была наполнена звуками регги.
— Как-никак — предшественник джангла, — сказал Юлик, — и вообще — хорошая музыка. Позитивная.
Он как всегда сидел в своем кресле, Антон расположился рядом.
— Ну вот, — говорил Горский, — теперь мы знаем, кто убийца. Но легче ли нам от этого? Ведь что мы искали? Не детали жизни, а сокровенную истину. Когда я брался за это дело, мне хотелось постичь сокровенный смысл происходящего. Но именно он-то и ускользает все время.
— Ты знаешь, — сказал Антон, — я вот вспомнил, какой сон мне приснился однажды. Будто лепестки — это люди, которые сидят за столом. И их всех обрывает одного за другим, пока не остаются только трое. Может быть, в этом сне и заключен весь скрытый смысл этой истории?
Горский посмотрел на экран, где только что кончили рассказывать о том, как маленький Питер Тош упал на колючую проволоку и повредил себе глаз.
— Мне все больше и больше начинает казаться, — сказал он, — что скрытые смыслы на то и скрыты, что существуют в своем особом психоделическом мире и не нужны миру реальному. Может быть, даже вредны ему. Вот ты понял, что Альперович — убийца. В результате стало на два трупа больше. Разве это было твоей целью?
Вторым трупом был Владимир Белов, убитый через три дня после смерти Альперовича. О его смерти Антону сообщила Лера. «Представляешь, — с легким восхищением сказала она, — про это даже в газетах не написали. Это Поручик постарался, чтобы не ворошить все это дело. Даже подумать страшно, сколько надо было за это заплатить. Говорит, это высшая степень признания в их мире».
— Я ведь думал, что надо выйти из этого самолета! — воскликнул Антон, — а ведь не вышел. Более того — продолжал в нем лететь и даже иногда объяснял, в какую сторону штурвал крутить.
— Из какого самолета? — спросил Горский
— Ну, помнишь, я тебе рассказывал, про то, как Вика сказала после первого косяка?
— А, — вспомнил Горский, — так вот я однажды тоже попытался раскурить одного знакомого… знаешь, из поколения тех, кому сейчас уже за пятьдесят. И он, когда покурил, все приставал ко мне, когда же это кончится — ну, потому что ему было непривычно в новом состоянии, и он боялся.
— Ага, — кивнул Антон.
— Ну, а я тоже был покуривший и потому сказал ему: «Да как ты захочешь, так оно и кончится». И с самолетом твоим, собственно, то же самое: когда захочешь, тогда и выйдешь. Может быть, оттого оно так и получилось. Ты же знаешь. Исход в детективе всегда зависит от следователя.
— А как же то, что было на самом деле? — спросил Антон.
— Ты лучше косячок сначала забей, а потом уже спрашивай, — по-сказочному ответил Горский.
Антон вынул из кармана черную коробочку от фотопленки и пачку «Беломора». Кинув взгляд на экран, где негры с роскошными дредами пели что-то на своем патуа, он приступил к делу.
— Но ведь все разлеглось в конце концов, — заметил Антон, — даже мотивы стали ясны. Напарник убежал, деньги вышли, надо было ускорить дележ… Владимир мне все объяснил.