Десять месяцев изо дня в день я сидел у окна и смотрел, как за ним, на месте последнего древесного дома с забором, огородом и дымом из трубы, стали строить двенадцатиэтажную кооперативную башню. Кажется, я даже дождался заезда первых жильцов и лишь тогда вернулся к привычной жизни маленького московского мальчика из Черемушек. Вернулся к нехитрым игрушкам, стал ходить в детский сад, обрел первых приятелей на детской площадке.
В детском саду я неожиданно нашел союзников в лице воспитателей. С восьми часов утра и до самого завтрака, который был у нас в начале десятого, детям не разрешалось играть друг с другом и вообще перемещаться по группе. Нас рассаживали на стульях по внешнему периметру ковра, и мы сидели молча, понимая, что только так мы не мешаем педсоставу продуктивно работать по профессии. Хорошо, когда я оказывался на стуле лицом к окну.
– Вот, лошадь на телеге поехала, – говорил я не кому-то, а тихо сам себе, отмечая услышанное, так как сидели мы ниже уровня подоконника, и я мог лишь слышать звук лошадиных копыт и скрип телеги последнего в районе старьевщика.
Если я сидел спиной к окну, то смотрел неотрывно на портрет маленького белокурого мальчика, которого полагалось звать или по имени отчеству или просто – дедушка Ленин. Я тогда еще не понимал, что сделал дедушка-мальчик для меня лично, но всегда ощущал себя виноватым, очень хорошо понимая, что он всегда будет лучше меня и, даже если я буду очень стараться, я не смогу стать таким, как он, и новые дети моей страны не будут звать меня Анатолич.
Часто я сидел лицом к большим круглым часам, у которых длинная стрелка неожиданно дергалась и, качаясь, застывала на новой отметине. Я не помню, о чем я тогда думал, но, несомненно, я думал о времени и о том, что я очень долго буду маленьким, а это очень неудобно и даже обидно. Обидно, когда тебя заставляют есть вареный лук, от которого так тошнит, что хочется разбить голову о стену. Обидно, что тебя укладывают спать посредине июньского летнего вечера, когда за окном совсем светло и двор еще наполнен детскими криками и восторженным визгом. Обидно, что тебя заставляют загорать в Серебряном бору на одеяле в центре лужайки с колючей травой и при этом снимают с тебя трусы, объясняя, что это полезно, что так надо. «Так не надо», – кричу я сквозь слезы отцу, понимая, что нельзя даже маленькому человеку без трусов, без трусов очень стыдно. Отец не верит мне, он и себе заворачивает трусы, превращая их во что-то запредельно набедренное – тело должно радоваться солнцу.
Понятно, что когда-то я стану большим, это после школы. А потом я стану старым и в итоге умру. Это так страшно, что об этом я стараюсь думать совсем чуть-чуть, не доводя себя до грудинного мороза. Это получается, так как ощущение предстоящей дистанции сокрушает меня своим размером, размывая финальную черту, превращая неизбежную далекую смерть в условное событие, которым в три с половиной года вполне можно и пренебречь.
В пять лет, рассматривая рисунок на пачке с любимыми кукурузными хлопьями, я сделал свое второе гуманитарное открытие после осознания собственной смертности. На рисунке девочка, привстав на носки, держала над маленьким Буратино пачку с хлопьями, на которой девочка, привстав на носки, держала над маленьким Буратино пачку с хлопьями, на которой… Я вспотел, понимая малым умом, что впервые в своей жизни совсем близко подошел к чему-то очень значительному или даже просто большому.
Мой папа решил, что мою задумчивость пора переводить в академическое русло и передал меня Яну Амосу Коменскому. Его книгу «Мир чувственных вещей в картинках» я всегда старательно нюхал, прежде чем открыть ее на первой странице. Это было замечательное советское издание 1957 года в плотном переплете с тиснением. Книга всегда убедительно пахла хорошим типографским клеем, но в детстве я определял это как запах мудрости и проверенных временем знаний.
«Мне остается сказать несколько слов об удовольствии, которое доставит детям пользование этой книгой. Дайте им ее в руки, чтобы они забавлялись, как они сами захотят, рассматриванием картинок, чтобы эти картинки стали им хорошо знакомы, даже дома, еще до посылки в школу!» – писал Ян Амос Коменский триста лет назад в предисловии.
Удовольствие? Двести тридцать восемь старинных гравюр с подробными описаниями из этой книги произвели большой взрыв в моей голове, который из моих детских ощущений, страхов, сомнений, робких предположений, мучений, нелепых озарений начал формировать мой единый и действительно чувственный мир, укрепив меня лицом к нему в самом начале большого и волнующего пути.