– Что-то еще не работает? – спросил я его.
– Нет, все работает… пока. Бить вас вечером приду.
Я подумал, что ослышался, и попросил повторить. Оказалось, что не ослышался. Палыч сейчас придет домой и хряпнет у бабули самогона, потом еще хряпнет. Телевизор у него не показывает – холм за деревней мешает, поэтому он придет к нам, у нас весело, девок молодых и красивых много. Когда много девок и весело, пьяный Палыч обязательно кого-нибудь должен избить.
Палыч попрощался до вечера и устремился неторопливо в свою обитель, а я стал думать о том, как просчитался мой папа-шестидесятник, расширяя мне образы Платона Каратаева и Григория Добросклонова своими непридуманными рассказами о незатейливых и благородных народных людях, с коими случилось ему удачно разойтись на личной бытийной тропе.
Разговор по телефону с местным милицейским начальником меня немного успокоил. Местный Анискин сказал, что Палыч днем совершенно не страшен, а совсем наоборот – исчадие добродетели, всем норовит помочь, услужить. Вечером совсем другое дело, опасен, но, главное его не провоцировать. Не провоцировать, по словам шерифа, означало, что разговаривать с ним нужно без широкой улыбки, но и не хмуро. В глаза смотреть недолго, и ничего у него не спрашивать. Можно увлечь его рассказом про любовь с примерами из личного опыта или историями из жизни в странах капитализма.
– К моему племяннику подход особый нужен, – сказал он мне на прощание не без назидательной гордости и пообещал вечером заехать.
– Что, что он сказал?
Комиссаром моего отряда был хрупкий преподаватель фортепиано лет сорока со спорной русской фамилией. Он на генетическом уровне боялся погромов и даже в музыке старался избегать громких звуков. Фамилию его я уже не помню совсем, но что боялся он наступающего вечера много больше моего, это чистая правда.
– Он сказал, что Палыч его племяш, и бить нас после заката они будут вместе.
Третий член нашего педагогического ядра был дамой. Зрелую и уважаемую женщину, имевшую взрослого сына моего возраста, я не стал оповещать о возможном скором знакомстве с недокументированными чертами характера советского сельского труженика. На следующий день я отправил ее в секретную командировку в Москву – домой до окончания срока. Много позже я узнал, что она настоящая племянница писателя Пришвина или Паустовского, я же взял и насильно оторвал ее от корней и истоков, воспетых дядей. Впрочем, я уверен, что она на меня не в обиде.
Смеркалось (да простит меня читатель за штамп), времени до прихода противоречивого селянина оставалось совсем ничего, и я начал действовать. Построив сводный отряд, я объявил сборщицам клубней, что ситуация в лагере складывается чрезвычайная. Местное население вымерло или деградировало настолько, что вечерние смычки города и деревни в виде совместного хорового пения на поляне, фольклорных прыжков через костер парами, плетения амурных венков из полевых трав при свете луны и танцев голышом на болоте отменяются мною до возвращения в лоно цивилизации. После ужина все колонисты обязаны находиться внутри здания, все вечерние перемещения по внешней территории должны быть согласованы лично со мной. Нарушение распорядка чревато неотвратимыми последствиями. Произнеся все это, я облегченно выдохнул, удивившись тому, что произведенное мною усекновение прав и свобод группы лиц не образовало внутри моей демократической сути ни малейшего гуманитарного протеста, даже наоборот.
Девушки нервно хихикали, все пять юношей с театрального отделения принялись играть желваками, немедленно пытаясь добиться схожести с декабристом Пестелем, комиссар-пианист довольно тер ладони, секретная в тот год племянница писателя Пришвина или Паустовского ходила по длинному школьному коридору с отвлеченно-потерянным выражением лица, старательно кутаясь в теплый шарф, который по размеру слабо отличался от двуспального английского пледа.
Опустив много подробностей, скажу одно – чрезвычайный режим, который я ввел в лагере в первый день, и меры, которые я принимал в другие дни, себя оправдали и уже совсем скоро не вызывали протеста у студентов. Палыч вечерний был не единственной нашей проблемой. В область на время осенней уборки из других регионов были прикомандированы водители грузовиков со своей техникой. В первые дни с наступлением темноты пространство вокруг школы наполнялось гулом моторов и резким светом автомобильных фар. Шоферы страстно желали развлечений. Иногда я думал, что разделю участь поэта-дипломата Грибоедова, закрывая собой дверной проем здания.