Осмотревшись со временем на берегу, попривыкнув, расслабившись, я обрел способность отмечать некоторые бытийные детали. Так, мне открылось, что если на берег приходит стонущий от головной боли Петр, на продольной дорожке канала обязательно возникает неуклюжая фигура народной русской бабы, которой глубоко за тридцать, но, возможно, нет пятидесяти. Игривая сфера из махера немного нарушала общий диаметр тела, но круглое и широкое лицо городской барышни являло мне ее общий интерес к жизни вообще, отдельный огромный интерес к Петру и совокупное хорошее настроение.
Петр давно заметил корреляцию ее променадов со своим появлением и тяготился.
Тетенька, напротив, с каждым разом круги делала короче, и улыбка ее при взгляде на Петра обретала оттенки игривого кокетства с элементами материнского садизма.
Петр после громкого и короткого погружения в ледяную воду отечественной реки не очень заморачивался красотою и сложностью физического упражнения. Он любил сесть широкой задницей в нетоптаный собачниками снег и топить его минут пятнадцать до получения устойчивого ледяного слепка. Это как посмертная маска Пушкина, только не лица и не из гипса. Петро-жопы, как конские круги на песке вполне уже стали частью местного ландшафта, ввергая в раздумье многих случайных прохожих, которые, не зная природы данного явления, задумчиво рассматривали посредине рабочего зимнего дня оттиски ягодиц своего крупного современника.
Впрочем, настал день, и настал он совсем скоро, когда тетенька перестала нарезать круги, а просто подошла по радиусу к сидящему в сугробе Петру и сказала ему слова главные, что готовила много дней, я так думаю, как могла бы это сделать Ларина Т. или другая женщина из книжек века прошлого. Возможно от незнания, неловкости, особенностей речевого и остальных аппаратов тела, все, что она сказала, прозвучало очень громко. Очень громко, так громко, что это было слышно на другом берегу канала, думаю, что и в домах по соседству.
– Вот, я смотрю на вас, вы все пыжитесь и корячитесь, здоровья не щадя, а морда все равно красная у вас, ну, точно, как свинка.
Ее я долго и много видел потом по утрам, а Петр с того дня пропал. Совсем пропал. Впрочем, совсем пропал, это когда по весне растаял вдоль канала снег, унеся с собой последние петро-жопы.
Душный август
Я опух от безделья – до первого сентября еще две недели, со съемной дачи мои родители убежали по причине затяжных дождей, но дожди закончились как-то сразу в один день, и солнце принялось отрываться напоследок перед полугодовой хмурой московской чахоткой. Я хотел на дачу к друзьям, к хмельным юношеским кострам в ночи, но мои родители наше возвращение на дачу оттягивали.
Впрочем, не я один торчал в Москве. Встретил я на улице своего одноклассника, назовем его Глеб Скамейкин. Глеб Скамейкин был человек заметный – резкий, независимый и непременно свободолюбивый. У него не было отца, но был улетный катушечный магнитофон Юпитер, который умел работать вертикально – стерео, многоскоростной и пр. Я был не заметный, потому что жил не ярко и не шумно (так заточили меня родители) и имел излишнюю способность к внутренней задумчивости. Сейчас это называется словом «мутный». Впрочем, мои социально-психологические фильтры мало кого напрягали в среде одноклассников. Все легко дружили со всеми.
У меня не было магнитофона Юпитер. Можно сказать, что у меня вообще не было магнитофона, потому что то, на чем я слушал магнитные пленки называлось магнитофонная приставка Нота-303. Эдакая инновация времен развитого социализма – железный ящик без усилителя и динамиков, который нужно было втыкать в радиолу, усилитель и пр.
Другими словами, пришел я к Глебу Скамейкину на свой велосипед Орленок записать импортной музыки с его Лады (примерно так).
Много часов, упутанные проводами, мы писали что-то очень волнительно-далекое и волшебное по звуку (Эмерсон, Лэйк энд Палмер и еще что-то). Скамейкин набивал папиросы Беломор какой-то травой и курил-курил отчаянно. Он предложил и мне дернуть для приличия, сказав, что Джагера трудно всосать без правильного курева. Я ответил ему, что Джагер мне совсем не нравится и курить я тоже не буду. Он, впрочем и не настаивал.
Уложив свой недомагнитофон в большую хозяйственную сумку, я простился под вечер с Глебом Скамейкиным и отправился в сторону своего обиталища.
Возможно, конопляный кумар от папирос приятеля или просто духота и влажность атмосферного свойства воспалили мою голову и я, помимо определенного утомления физического, стал испытывать напряжение совести – большая часть дня засунута коту под хвост. Еще неизвестно, как мне услышится эта музыка дома и какого качества в итоге получилась запись, но мысли о проведенном без созидательной пользы времени меня устыдили.