— Что ж, — ответил Райдо. — Благодарю за предупреждение.
От них остался тяжелый запах, все та же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.
Следовало с порога их выставить.
Неравнодушные граждане.
— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.
И вновь босая.
Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.
— Передали петицию…
Кивает.
И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает.
Хмурится.
Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.
— Они меня ненавидят?
— Не тебя, — Райдо оставил окно открытым, пусть ветер вычистит комнату. — Они ненавидят альвов, а ты…
— Единственная оставшаяся альва в округе. А может, и во всем мире.
— Ну… я бы не был столь категоричен. Мир большой… но да, альвы нынче редкость.
Его редкость кивнула и от кресла отошла.
— Они не оставят меня в покое…
— И это странно.
— Почему?
Райдо присел на кушетку.
Зеленый ей к лицу, только этот зеленый — тяжеловесный, осенний цвет, утомленный долгим летом, разбавленный нитями серебра. И сама ткань теплая, плотная.
— Присядь, — Райдо протянул руку, и она подчинилась.
Пальцы тонкие.
Ладонь бледная. И эта бледность для альвов характерна, но… почему-то страшно, что заболеет, и Райдо прижимает ее руку к своей щеке.
— Что ты делаешь?
— Грею тебя.
— Я не замерзла.
— Замерзла, но опять упрямишься. Вот в кого ты такая упрямая, а? И вторую дай…
Дала.
От кожи ее тянет молоком и сыром, имбирным печеньем, пожалуй… и хорошо, Райдо имбирное печенье обожает.
— Когда ты так делаешь, я… — Ийлэ осеклась и отвернулась.
— Тебе плохо?
— Нет.
Молчание. Признание.
— Неправильно. Не спокойно. Я знаю, что ты меня не тронешь, но…
— Больше так не делать?
Кивок.
— Я постараюсь, — ему сложно не прикасаться к ней, а еще сложнее объяснить, почему эти прикосновения так нужны. Пожалуй, и себе-то объяснить не выйдет, не то, что альве. Но хотя бы не сбегает. — Весна уже…
— Три недели.
— По календарю если, но да…
…Три недели.
И солнце, которое вдруг налилось, отяжелело.
Нежданное тепло. И ветер с цветочным пряным ароматом. Капель. Снег, что слез старой отлинявшей шкурой. Ледяные ручьи во дворе и лужи, и целые моря.
— Ты появилась поздней осенью. И тогда же шериф приходил… просил тебя отдать.
Весна.
И старая верба очнулась на тепло, проклюнула пушистые почки.
— Я отказался. На этом все более-менее успокоилось. А теперь вот новый круг… и это странно. Шериф опасался волнений… но, Ийлэ, если что-то и происходит, то сразу. Люди узнали о твоем возвращении. И проглотили его. Да, особого счастья они не выказали, но и камнями нас в городе забросать не пытались.
На солнце ее кожа почти прозрачна.
— За три месяца эту новость должны были обмусолить, выплюнуть и забыть о ней.
— Но они не забыли.
— Именно.
— И… что теперь?
Райдо пожал плечами, поскольку сам этот вопрос казался ему напрочь лишенным смысла:
— Ничего.
— Но… они придут снова. И будут приходить… и если ты говоришь, что им не дают успокоиться… я не понимаю, почему?! Что я им всем сделала?
— Ничего.
Ее получилось поймать за руку, и Ийлэ замерла.
Сжалась.
А ведь уже, казалось, привыкла и к нему, и к его прикосновениям, и сама порой искала их, находя в том успокоение. Она и теперь пыталась притвориться спокойной, его маленькая женщина.
Но он выздоровел.
И все снова изменилось.
— Я… я просто все время думаю. Пытаюсь понять… и не получается. Нет, вру, — она неловко улыбнулась какой-то нарисованной натужной улыбкой, которую захотелось стереть, и Райдо не отказал себе в желании. Он провел пальцем по ее губам.
Отступила.
И отвернулась. Руку высвободила, себя обняв.
— Все у меня получается. Я сама ненавидела их… а теперь они ненавидят меня. Разве это не справедливость?
— Нет.
Странный сегодня день, уже второй раз справедливость поминают, но кривую и натужную, как эта ее улыбка.
— Ненависть и справедливость — очень разные вещи.