…она давала кустам имена. И те, отзываясь на призыв ее, спешили радовать маму цветами, темно-красными, как венозная кровь, или вот белыми, хрупкими; цвета экрю и слоновая кость; розовый, рыжий и бледно-золотистый, который только-только посадили.
Пережили ли розы войну?
Почему-то раньше Ийлэ о них не думала.
— Я по глупости нарвался, — пес лежал, подтянув колени к груди, сунув сложенные ладони под щеку. Глаза закрыл. Улыбался.
Кто улыбается, когда ему больно?
— Поле было… зеленое такое поле… яркое… и еще васильки россыпью… ромашки опять же… ромашки пахнут хорошо, а я… я помню, удивился, почему запах их такой яркий. Манящий. Словно ромашковые духи над полем разлили… у меня от этого запаха голова кругом пошла. Несколько лет войны, а тут ромашки, представляешь?
Нет.
Ийлэ не представляла.
Она не хотела представлять себе его поле, и слушать его тоже не хотела.
Райдо…
…кислота на языке, рвота… или слезы… или мясо, которое испортилось, и его швырнули Ийлэ, зная, что от голода она одурела настолько, что съест.
Быть может, сдохнет.
Или сбежит.
Если бы не цепь, она сбежала бы, но…
— И вот чуял же, что неладно с этим полем, а все одно сунулся. Ромашек нарвать захотел. Не идиот ли? Идиот, — сам себе ответил пес. — Помню, как зашелестело, будто змея по траве крадется. Я оборачиваюсь, а там… и вправду змея. Зеленая. Огромнющая, с руку мою толщиной будет. Поднялась, раскачивается…
…раскачивалась веревка на заднем дворе. Привязали ее к столбу, а в веревку сунули папу… и ветер шевелил тело, отчего казалось, что папа еще жив.
— …а наверху шар распускается. Цветок такой. Желто-лиловый, как… не знаю, как что… здоровый, но красивый… я на него пялился. Веришь, видел, как трещины идут, и как иглы проступают, и как лопает он тоже видел… мне говорят, что невозможно, что воображение, но я-то знаю.
Он замолчал, сглотнув слюну, и Ийлэ мысленно пожелала псу подавиться.
Пожелание не сбылось.
— И видел, как летят… семена, да?
Семена… отец говорил, что живое — священно. И в силу разума верил, и в то, что война, она где-то там, вовне… какая война в городе, где на площади высаживают сортовые тюльпаны?
— В себя я уже в госпитале пришел… вытащили… сказали, повезло… нет, во мне оно осталось, и вытащить его никак, но все равно повезло… живой же… еще немного живой.
Он замолчал и молчал бесконечно долго, а Ийлэ слушала срывающееся его дыхание, в котором явно слышался весьма характерный клекот: легкие пса медленно заполнялись кровью.
— И ты жива… еще немного… а немного жизни, — он облизал губы. — Это уже много…
Много?
Нет. Достаточно. Правда, для чего, Ийлэ не знала.
Пес не уходил. Он не делал попыток приблизиться. Не стонал. Не проклинал. Просто лежал, вытянув руки. Ладони его были некрасивыми, слишком широкими, загоревшими дочерна. И на этой черноте выделялись белые рубцы. Он шевелил пальцами, короткими, массивными с квадратными ребристыми ногтями, и рубцы тоже шевелились, будто переползали.
Пес вздыхал.
И выдыхал резко, словно пытаясь так оборвать цикл чуждой жизни внутри себя…
Ийлэ чувствовала эту боль. И не чувствовала радости, хотя должна была. Она смотрела на руки пса, на шею его темную, на светлые волосы, остриженные коротко, и на темную кожу под ними. На шрамы. На клетчатую шерстяную рубашку, рукава которой он закатал по самые локти. На ноги и вязаные же носки.
Он был… неправильным.
И когда появился тот, молодой, Ийлэ почти обрадовалась.
— Райдо, ты здесь? Здесь, — щенок, которого звали Натом, демонстративно не замечал Ийлэ. Наверное, он надеялся, что если не обращать на нее внимания, то она исчезнет. — Как ты?
Плохо.
Это Ийлэ могла бы сказать и сама, но не сказала, но лишь подвинула корзину поближе. Отродье, проснувшись от голоса пса, заворочалось, заморгало и, открыв рот, издало тоненький писк.
— Есть хочет, — Райдо встал на четвереньки. — Надо покормить.
— Пусть она и кормит.
— Нет.
Райдо раздраженно оттолкнул руку щенка, но тот не обиделся, отступил, так, чтобы держаться рядом, но не мешать.
— Доктор…
— Пошли его знаешь куда?
Райдо ступал осторожно, но твердо.
— Знаю, — буркнул Нат.
— Вот и пошли…
— Вам плохо.
— Мне всегда плохо.